«Грешен...»
ГОРОДСКОЙ РЭП
С её профиля можно чеканить монеты.
Видно, я не один замечаю это,
и она закрывается рукавом, плащом,
лишь бы чем,
впившись в тонкий троллейбусный поручень.
Упаси вас боже писать сонеты
в честь троллейбусной дамы, смешнее нету,
когда ты для неё, хоть в поход идти,
а она для тебя: «Вы выходите?»
Нет, мне на следующей остановке,
Заговаривать, право, не очень ловко,
Может, тему развить о живых в аду,
(а она всё струится к выходу).
Сразу хочется оправдать крушение,
ведь натянутость в отношениях
переплёскивается на лица,
и они начинают биться,
Разлетаясь на тысячи злых осколков,
собираем, пальцам немного колко,
из мозаики сна вынимая знание,
заставляя воспоминанья
Перелистывать тем же пальцем липким
уши, нос, подбородок, глаза, улыбку
(коей не было, то есть там был провал),
видно, взглядом её всё ж перецеловал...
НОРИЛЬСК
Корабль уходит на север,
А птицы стремятся на юг.
И где-то гуляет рассеян
Мой самый изысканный друг.
Надвинув на голову шляпу,
Повыше подняв воротник,
Он мог бы уехать в Анапу,
Но к северу сердцем приник.
Здесь жёны почти что без тени,
Работа – не сонный кисель,
Друзья для души, а не денег,
И люди другие совсем.
Гудят самолётно метели,
Жужжит молодая пурга,
Пускай за окном еле-еле
Проглядывают берега
Рассвета. Полярною ночью
Читает он летний дневник,
В котором таится межстрочно
Его удивительный лик.
Интарик, товарищ из сердца,
В далёкой заснеженной мгле,
Где солнце из маленьких терций
Лежит на холодной земле.
Теги: Современная поэзия
Бертран Тавернье
- Одним словом, Франция – это всего лишь пара десятков интеллектуалов, – обобщил Тавернье за десертом. – Ещё Паскаль писал: "Уберите их – и Франция станет страной идиотов".
– История тому подтверждение, – добавил Мишель Роговски, французский социолог и переводчик польского происхождения, который собственно и пригласил меня на ужин с прославленным кинорежиссёром. Мишель успевал не только добросовестно переводить на русский наш разговор, но и задавал тон. На мой немой вопрос он ответил: «Да, пара десятков вдумчивых, истинно образованных людей в состоянии повлиять на соответствие масс ими же созданной цивилизации. Ведь у народа одно мнение – мнение народа...»
– Но в конечном итоге мнения избранных растворяются во мнении того, кто приходит и меняет ход истории, – вставил Тавернье.– Истинно образованных людей, как выразился Мишель, у нас не так уж и мало. Проблема в другом. Не каждый из них может самовыражаться так, чтобы общество, власть или другой индивид постоянно ощущали бы на себе его дыхание. К сожалению, природа скупа и на век отпускает ещё меньше. Но именно они своим дыханием, своей особой температурой и создают ту среду, ту интеллектуальную лабораторию, без которой невозможны достижения цивилизации.
– Бертран, ты, кажется, цитируешь мою книжку, – шутливо заметил Мишель.
– Меня уличают в плагиате? – поднял руки добродушный Тавернье.
– Нет, конечно. Это только говорит о том, что я писал правильные вещи.
– Что же, спасибо за комплимент...
В сентябре 2004 года по-парижски погожий вечер и кухня ресторанчика в предместье Сен-Жерменского аббатства как нельзя лучше располагали к непринуждённому общению, философствованию. Мысли приходили легко и так же легко улетучивались. Только одна была скованна и никак не хотела устремляться ввысь.
– Какая? – Четыре глаза уставились на меня.
– Чьё же дыхание мы ощущаем у себя в России, в Армении? – Мои собеседники пошевелили бровями.
– В России одного точно знаю, – озвучил я, – Дмитрий Лихачёв.
Мишель сказал, что с некоторыми его трудами он знаком. Тавернье пожал плечами. Больше на ум никто не приходил, и я поспешил сменить тему разговора, но Бертран опередил:
– А в Армении?
– О, это чудная страна! – оживился Мишель. – Такого гостеприимства я нигде и никогда не встречал. По-моему, там все интеллектуалы!
Тавернье посмотрел на меня поверх своих круглых очков.
– Проблема только в том, чтобы найти среди них, как говорил Мишель, людей вдумчивых и истинно образованных, – вынужден был оправдаться я.
– Впрочем, как и у нас, – сказал Тавернье, чем вызвал смех у остальных, и Мишель предложил тост за прекрасный вечер.
Ровно в полночь мы дружно встали из-за стола и начали прощаться. Пожимая руку Тавернье, я сказал, что наверняка мы встретимся с ним уже через семь лет.
– Почему через семь? – удивился он.
Ещё накануне я поведал Мишелю, что с Тавернье мы встречались в последний раз семь лет назад, в 1997 году в Монте-Карло. А до этого, семью годами раньше, в Париже, мы с ним познакомились. Тогда, в январе 1990 года, советским кинематографистам выпала честь открывать в Лувре новый зал под куполом только что возведённой Пирамиды. Фильмы отбирали сами французы, и программа вечера выглядела так: документальная лента А. Сокурова «Московская элегия», игровая картина «Там, где небо лежит на земле» – мой дебют и «Зеркало» А. Тарковского. Торжественную церемонию открывали министр культуры Франции с Бертраном Тавернье, с советской стороны – Элем Климов, известный кинорежиссёр, председатель Союза кинематографистов СССР. Помимо культурного события, успех этой акции послужил основанием для подписания договора о совместных постановках. (Надо сказать, что в постсоветской России почти все заметные фильмы последующих шести-семи лет были сделаны при финансовой поддержке «Фонда развития кино» Франции.)
На фуршете, в неформальной обстановке, Элем Климов знакомил Тавернье с членами нашей делегации. К тому времени я видел только одну картину, возможно, лучшее из его сочинений – «Полночный джаз» с Декстером Гордоном, знаменитым саксофонистом в главной роли. Непрофессиональный актёр получил «Оскар» за эту работу. Музыку же к фильму написал легендарный Херби Хенкок. Из фильма видно, что его сделал наследник идей французской новой волны – идей, которые привели меня, уже взрослого человека с философским образованием МГУ, в большое кино. Поэтому мне, молодому кинематографисту, крайне важно было знать мнение автора «джаза» о моей картине. Ещё в просмотровом зале я, вытянув шею из последнего ряда, пытался разглядеть реакцию Тавернье на простую историю старика (в исполнении Азата Шеренца), где драматургия вырастала из стилистики почти что реального времени. В темноте я мало что замечал, зато раздражало всё в моей картине: монтаж, темпоритм, звук, сцены. В конце концов я покинул зал. Хотел сбежать и с фуршета, когда заметил, что Тавернье вместе с Климовым и переводчицей направляются в мою сторону.
Жестом руки Климов остановил меня, и вскоре я оказался в объятиях французского режиссёра.
Поздравляя с фильмом, он сказал, что старик словно с небес сошёл...
Мягкий, обходительный в общении, с белоснежным лицом, он меньше всего походил на кинорежиссёра. Сын известного писателя и эссеиста Рене Тавернье, он сам выглядел как поэт эпохи символизма. Позже я узнал, что бывший юрист Бертран Тавернье написал ряд книг о кино, многочисленные статьи, сценарии. Он был интеллектуалом.
– Не думаю, что у тебя был жёсткий сценарий, – предположил Тавернье.
– Две-три странички, – подтвердил я.
– Всё правильно. Такие вещи пишутся камерой, – заключил опытный режиссёр.
Затем он спросил меня о моих дальнейших творческих планах. Я ответил что-то неопределённое. За меня вступился Элем Германович, сказав, что он сделает всё, чтобы Госкино дало мне вторую постановку.
Действительно, через два месяца после этого разговора со мной был подписан договор о производстве фильма по собственному сценарию: «Yes! Today! или Убийца».
Я начал работу в одной стране, а завершил – совсем в другой. Производство растянулось на годы, и уж отдельная история, через что пришлось пройти съёмочной группе, актёрам. Спасибо Иннокентию Михайловичу Смоктуновскому и Армену Борисовичу Джигарханяну, которые помимо своих дней приходили на площадку, чтобы поддерживать дух коллектива (кстати говоря, они впервые сыграли вместе в этой картине).
Что из всего этого вышло, я рассказал Бертрану Тавернье через семь лет, встретив его совершенно случайно на террасе гостиницы Paris de Palas в Монте-Карло. Мы с друзьями прибыли сюда сразу после Каннского кинофестиваля посмотреть очередной этап «Формулы-1». По той же причине оказался здесь и Тавернье, и тоже с друзьями.
