и любовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют голову перед таким огромным и ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут? [217]
В одной из бесед с Соломоном Волковым Иосиф Бродский полушутливо соотнес творчество каждого из четырех самых известных русских поэтов постсимволистов с определенным типом темперамента: «Цветаева – безусловно холерический автор. Пастернак – сангвиник. Осип Эмильевич – меланхолик. Ахматова – флегматична» [218]. Так вот, возможно, слишком большой зазор между холерическим темпераментом Мандельштама-человека и поэзией Мандельштама-меланхолика провоцировал современников или вовсе игнорировать мандельштамовские стихи, рассуждая о его личности, или прибегать к примитивному противопоставлению – смешной человек vs. боговдохновенный поэт. По второму пути одним из первых пошел в воспоминаниях о Мандельштаме Георгий Иванов («…характерное еврейское лицо – и удивительные глаза. Закроет глаза аптекарский ученик. Откроет – ангел» [219]), а вслед за ним и параллельно с ним – многие другие мемуаристы.
3
Из-за передержек и перекосов в мемуарах современников о Мандельштаме его вдова вообще отказывала многим из них в праве вспоминать о поэте. 14 апреля 1964 года она иронически констатировала в письме к Александру Гладкову:
Те, кто пишет об О. М., <…> хотят дать «в противоречиях» (Эренбург, Маковский, Миндлин и др.), но ориентируются при этом не на О. М., а на пошлейшие анекдоты, придуманные Волошиным (который решил из О. М. сделать нечто вроде смеси «высокого и низкого» глазами дамы из литературного салона, символиста и «дяди Мони с Бассейной» [220], да еще нового… (трудно объяснить – попробую еще раз): который пробовал сделать из О. М. «поэта» в своем понимании: это понимание, построенное на дешевых журналистских приемах – внешние противоречия. Зачем понадобилось Эренбургу, чтобы О. М. был хилый и малого роста? И рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие. А надо для эффекта, вроде «мал золотник, да дорог»… Хилый, а голос могуч… Красив или некрасив О. М.? Все педерасты [221] сообщили, что О. М. некрасив… А он вне этого понятия. Выразительное лицо, как у многих интеллигентов. (И очень изящен, когда одет не в… Москвошвей [222].) Маковский выдумал мать: простая еврейская торговка и гениальный сын. Вранье. Мать – пианистка, культурная женщина. (Родств<енница> Венгерова, не бог весть что, но не торговка.) У Миндлина О. М. эгоцентрик, которому Миндлин дарит свои представления об искусстве: «Творчество – это так красиво… Это такая радость…» Тоже нашел пошляка и гедониста… О. М. был не по плечу современникам [223]: свободный человек свободной мысли в наш трудный век. Они и старались подвести его под свои заранее готовые понятия о «поэте». Нельзя забывать, кто были его современники и что они наделали.
Довольно хорошо рассказывает о нем (об О. М.) Аркадий (с одесским шиком) и переводчик всяких калмыцко-киргизских эпосов – я забыла его фамилию. Такой умный человек, толстый, что-то о войне писал стихи, был в чинах… Только они никогда не соберутся написать [224].
Так зачем же все-таки читать все доступные свидетельства современников о поэте?
Попробую перечислить главные резоны.
Начать можно с того, что свои впечатления о встречах с Мандельштамом письменно зафиксировали и те мандельштамовские знакомцы, которые были ему вполне «по плечу» (в частности, Анна Ахматова, Александр Блок, Михаил Кузмин, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева), и те, кто как минимум не старался «подвести его под свои заранее готовые понятия о “поэте”» (Эмма Герштейн, Лидия Гинзбург, Сергий Каблуков, Борис Кузин, Бенедикт Лившиц, Владимир Пяст, Сергей Рудаков, Наталья Штемпель и многие другие). Между прочим, первый из двух потенциальных мемуаристов, вскользь упомянутых вдовой поэта в письме к Гладкову, Аркадий Штейнберг, к сожалению, так и не собрался написать о нем воспоминания, зато второй, Семен Липкин («переводчик всяких калмыцко-киргизских эпосов»), это сделал.
Однако и недостоверный источник иногда, как известно, позволяет «вычленить в нем некую вероятную первооснову» [225] и выявить подлинные и важные факты об интересующей нас личности. Приведу здесь только один пример из множества напрашивающихся. Ахматова и вслед за ней Надежда Мандельштам неустанно разоблачали воспоминания Георгия Иванова, в которых действительно многое выдумано и искажено [226]. Но ведь как раз тенденциозное цитирование Ивановым по памяти двух строк из раннего, исчезнувшего из поля зрения читателей мандельштамовского стихотворения 1906 года [227] позволило исследователям (А. Г. Мецу) отыскать полный текст этого стихотворения в журнале Тенишевского училища «Пробужденная мысль» (там оно было подписано псевдонимом «Фитиль» (I, 669). Вот и еще одна причина внимательно читать даже заведомо недостоверные (лже)свидетельства о поэте – и в них случается обнаружить крупицы ценной информации.
Впрочем, в рефлексии нуждается сама эта характеристика – «заведомо недостоверные свидетельства». Кому читатель XXI века может делегировать право определять, какие источники сведений о человеке, жившем в первой половине XX столетия достоверные, а какие нет? Боюсь, что в случаях, когда эти источники при публикации не сопровождаются подробнейшими комментариями исследователей, доверять читателю приходится лишь себе самому. А для того, чтобы его выбор был по-настоящему мотивированным и ответственным, добросовестному читателю в идеале необходимо ознакомиться со всем корпусом сохранившихся свидетельств современников о поэте. Это будет полезно еще и потому, что тогда читатель сам сможет отметить в мемуарных текстах заостренно полемические и, следовательно, почти с неизбежностью требующие корректив фрагменты. Так, Ахматова и Надежда Мандельштам часто вступали в акцентированную или неакцентированную полемику с теми мандельштамовскими современниками, которым Мандельштам, по их мнению, был «не по плечу». А многие страницы «Мемуаров» Эммы Герштейн (и целый ряд ключевых тезисов концепции позднего мандельштамовского творчества, развернутой М. Л. Гаспаровым), в свою очередь, содержат явную и не явную полемику с тем образом Мандельштама, который представлен читателю в «Листках из дневника» Ахматовой, и особенно в «Воспоминаниях» и «Второй книге» Надежды Яковлевны.
Еще один возможный резон для читателя XXI века знакомиться со всеми, а не только с избранными страницами мемуарной мандельштамианы состоит в том, что читательское внимание при желании может быть переключено на саму призму, через которую очевидцы видели поэта. Иными словами, читая подряд множество свидетельских показаний о встречах с Мандельштамом, мы получаем возможность выявить в этих показаниях черты портретов и, может быть, даже коллективного автопортрета самих свидетелей. Ведь не секрет, что, рассказывая о ком-то, мы многое рассказываем и о себе (о специ фике своего восприятия людей и событий). А значит, чтение подряд множества свидетельских показаний о Мандельштаме даст нам представление не только о
