275). Далее в «Египетской марке» эта тема развивается с явными автобиографическими проекциями:
Есть люди, почему-то неугодные толпе; она отмечает их сразу, язвит и щелкает по носу. Их недолюбливают дети, они не нравятся женщинам. Парнок был из их числа (II, 283).
И:
Мальчиков снаряжали на улицу, как рыцарей на турнир: гамаши, ватные шаровары, башлыки, наушники. <…> Первое разобщение с людьми и с собой и, кто знает, быть может, сладкий предсклеротический шум в крови, пока еще растирае мой мохнатым полотенцем седьмого года жизни, – воплощались в наушниках; и шестилетнего ватного Бетховена в гамашах, вооруженного глухотой, выталкивали на лестницу (II, 294–295).
Важнейшим авторским жестом становится в «Египетской марке» демонстративное отделение себя от персонажа. Сначала – в форме страстного призыва, обращенного к Создателю:
Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него (II, 287).
А затем, в финале «Египетской марки» в форме радостной констатации:
Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к первому! Это все равно что после мелких и неудобных стаканчиков-наперстков вдруг махнуть рукой, сообразить и выпить прямо из-под крана холодной сырой воды (II, 303).
Наверное, можно сказать, что в «Египетской марке» Мандельштам изживает Парнока в себе с помощью творчества. У него получается не только взглянуть на себя и свои мучительные взаимоотношения с современниками со стороны, но и насмешливо описать их, как взаимоотношения с современниками другого человека, а точнее – «человечка в лакированных туфлях».
Если в «Египетской марке» Мандельштам отрекается от Парнока в себе, в «Четвертой прозе», созданной в 1930 году, он намеренно отказывается от третьего лица, встает в позу человека, «почему-то неугодного толпе», и растравляет свой конфликт с современниками (в первую очередь, с писателями). Здесь вновь возникает болезненная для Мандельштама тема трудных взаимоотношений с обслуживающим персоналом («Меня ненавидела прислуга в Цекубу за мои соломенные корзины и за то, что я не профессор» (II, 349)) и вороватости, только на этот раз поэт сам вызывающе признается: «Я брал на профессорских полочках чужое мыло и умывался по ночам, и ни разу не был пойман» (II, 349).
Отсутствие коммуникации между Мандельштамом и его современниками в «Четвертой прозе» выражено броской формулой: «Я китаец – никто меня не понимает» (II, 350), а сами эти взаимоотношения уподоблены судебному процессу:
Нет, уж позвольте мне судиться! Уж разрешите мне занести в протокол… Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится (II, 353).
С «последней прямотой» Мандельштам реагирует в «Четвертой прозе» и на то окарикатуривание его образа современниками, о котором я писал выше:
С каждым годом я все прожженнее. Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией. Когда меня называют по имени-отчеству, я каждый раз вздрагиваю. Никак не могу привыкнуть: какая честь! (II, 357)
Таким образом, на свидетельские показания современников о личности Осипа Мандельштама, можно взглянуть и как на сырье для комментария к стихам и прозе поэта.
О книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»
[234]
Чем книга «На берегах Невы» может быть интересна современному читателю? Я бы предложил три взаимодополняющих ответа на этот вопрос. Во-первых, мемуары Одоевцевой – богатый источник информации о Николае Гумилеве и других русских поэтах начала XX века. Во-вторых – выразительный результат работы человеческой памяти. И наконец, в-третьих – вполне увлекательный художественный текст.
Попробую чуть подробнее развернуть каждый из перечисленных пунктов.
1
Разговор о воспоминаниях Одоевцевой как источнике информации уместно будет объединить с краткой биографической справкой о самой поэтессе, а также историей написания и публикаций ее книги «На берегах Невы».
Ираида (Рада) Густавовна Гейнике (так на самом деле звали Одоевцеву) родилась 4 августа (по новому стилю) 1895 года в Риге в семье преуспевающего адвоката [235]. Впоследствии она, стремясь омолодиться в глазах читателей, называла более поздние годы, говоря о дате своего рождения (вплоть до 1901 года), да и наивная героиня книги «На берегах Невы», особенно первых ее страниц, не производит впечатления девушки, которой больше двадцати лет. До самого последнего, ленинградского периода своей жизни Одоевцева ничего не писала и о первом муже (и двоюродном брате), которому была посвящена дебютная книга ее стихов: «Сергею Алексеевичу Попову-Одоевцеву» [236]. Поэтесса объясняла это ревностью второго мужа: «Георгий Иванов взял с меня слово никогда об этом “браке” не упоминать, желая всегда считаться моим первым мужем» [237]. Впрочем, на некоторые страницы книги «На берегах Невы» Сергей Попов отбрасывает едва заметную тень.
Однако брак с ним был заключен лишь 2 июля 1917 года [238]. А в середине 1910-х годов семья Гейнике перебралась из Риги в Петроград, где Рада окончила гимназию, а затем, по собственному позднейшему признанию, «поступила на женские курсы юридического факультета, но дальше первого курса не пошла». Уже после революции, в ноябре 1918 года, она сделала шаг, предопределивший всю ее судьбу, – стала студисткой петроградского Института живого слова, в котором преподавал Николай Степанович Гумилев. Дальнейшее восхождение под его руководством к вершинам признания подробно и с упоением описано в книге «На берегах Невы».
Ревнивые соперницы поэтессы (Одоевцева стала не только одной из возлюбленных Гумилева, но и адресаткой его лирики) чуть по-разному вспоминали о гумилевских оценках стихов его «лучшей ученицы». Ольга Мочалова: «…приятно и развлекательно, как щелканье орешков» [239]; Ольга Гильдебрандт-Арбенина: «Меня интересовала Одоевцева – про нее говорил: “Ей бы быть дамой на балу рижского губернатора”. Как поэтессу, он находил ее способной – учил ее писать баллады» [240]. Не подлежит сомнению, что выход дебютной книги стихов Одоевцевой «Двор чудес» (Пг., 1922) стал заметным событием тогдашней петроградской литературной жизни. На книгу было опубликовано больше десяти рецензий, причем тон большинства из них был весьма приподнятым. «…чутье стиля в такой мере, как у Одоевцевой, – признак дарования очень крупного», – писал, например, Владимир Пяст, увлекавшийся открытием молодых талантов [241].
А Евгений Геркен даже напечатал на стихи из «Двора чудес» пародию, что, как известно, можно считать еще одной формой признания:
Графиня Кольдкрем была так молода,
Графиня любила гулять иногда…
Идет она как-то тропинкой лесной,
Вдруг видит – пред ней фокстерьер голубой…
А с
