Отправителем телеграммы был Эдвард Роско Марроу, шеф европейского отделения «Columbia Broadcasting System» — американской независимой радиовещательной компании, которая удачно заняла новую нишу в информационном бизнесе (ведь 30 — 50-е годы были еще и «золотым веком радио»), совмещая новостное вещание с рекламой, радиодрамами и выпуском грампластинок звезд джаза. Текст депеши гласил: «Не пообедаете ли со мной в «Адлоне» в пятницу вечером?» (Речь шла о знаменитом ресторане французской кухни в берлинском отеле Adlon.)
Марроу жил и работал в Лондоне. Ему нужен был человек на континенте, и он предложил Ширеру открыть бюро CBS в Вене.
Если бы в то время существовало телевидение, Ширер никогда не получил бы приглашения от CBS. В отличие от Марроу, который был писаным красавцем, Ширер, с его неказистой внешностью, да еще и одноглазый, для телевидения не годился. У него и голос был неподходящим, но на этот природный недостаток высокое начальство махнуло рукой. Ширер стал радиожурналистом.
Уезжая из Берлина в сентябре 1937 года, он писал: «Если подвести итоги этих трех лет, то лично для нас они не были несчастливыми, хотя тень нацистского фанатизма, садизма, преследования, строгой регламентации жизни, террора, жестокости, подавления, милитаризма и подготовки к войне висела над нами как темное окутывающее облако, которое никогда не уходит… Но вдохновляло то, что представился случай писать летопись этой великой страны, охваченной каким-то дьявольским брожением».
Ширер внимательно наблюдал за торжеством национал-социализма, анализировал причины этого «триумфа воли» и пытался предугадать последствия, которые представлялись ему в то время грозными, но отнюдь не неизбежными. Можно с полным основанием сказать, что он любил Германию и немцев. Это не значит, что он не видел негативных черт национального характера. В его дневнике можно найти иронические и даже убийственно саркастические замечания о немцах, но в этом отношении он не щадил ни одну нацию. «Они одеваются хуже англичанок», — написал он о немках. Чего он никогда не позволял себе, так это обвинять весь немецкий народ скопом в победе нацизма. Ширер решительно оспаривает распространенный по сей день миф о том, что немцы должны винить самих себя, потому что они будто бы дружно проголосовали за Гитлера. Большинство немцев, доказывает он с цифрами в руках, никогда не голосовало за нацистов. Гитлер пришел к власти в результате закулисного сговора, а не народного волеизъявления.
Вместе с тем было бы нелепо отрицать наличие у Гитлера мощного энергетического поля, харизмы, которой немногие могли противостоять. Он завораживал своими неподражаемыми интонациями, пленял своей неколебимой убежденностью. Недаром, кстати, фюрер так стремился лично встретиться с Черчиллем, а Черчилль упорно отказывался — боялся обольщения. После войны написано немало исследований о природе этого гитлеровского шарма, но Ширер был одним из первых независимых наблюдателей, описавших эффект воздействия Гитлера на аудиторию.
Впервые Ширер увидел его в сентябре 1934 года в Нюрнберге, на первом после прихода к власти съезде нацистской партии. «Он был одет в поношенную габардиновую полушинель, — записывает Ширер. — В лице ничего особенного, я предполагал, что оно у него более волевое. Мне никогда не понять, какие тайные источники он вскрыл в этой истеричной толпе, чтобы она так бурно его приветствовала». Но уже на следующий день в дневнике появляется запись: «Кажется, я начинаю понимать некоторые причины поразительного успеха Гитлера».
В марте 1938 года он оказался в нужное время в нужном месте — стал свидетелем аншлюсса Австрии. Именно в те дни родился новый жанр радиожурналистики: прямой репортаж с места события, причем в эфир в пределах одной получасовой программы вышли корреспонденты американских газет в крупнейших европейских столицах. Сегодня благодаря спутниковым каналам связи, оптико-волоконным линиям и цифровому звуковому сигналу это самый обычный формат, но в те годы он был новаторством. (Сила воздействия прямого эфира на публику была столь велика, что режиссер Орсон Уэллс в октябре того же года сделал для CBS инсценировку научно-фантастического романа Герберта Уэллса «Война миров», повествующего о нашествии на Землю марсиан, в жанре репортажа, чем спровоцировал панику на улицах американских городов.)
Вскоре Ширер с семьей вернулся в Берлин. Прирожденный репортер, он не сидит на месте, а постоянно колесит по Европе: ему необходимо своими глазами видеть происходящее, ощутить атмосферу столиц, в некоторых из которых дышать становится все труднее. Личные свидетельства Ширера имели значение и в те дни, и остаются таковыми до сих пор.
В августе 1939 года, перед самым началом войны, Ширер едет в Данциг, немецкое население которого, по словам нацистов, терпит притеснения от поляков. «Город полностью нацифицирован», — записывает Ширер. Поскольку в Данциге ему, как он подозревает, не дадут выйти в эфир, он едет в Гдыню, польский порт неподалеку, и передает свой репортаж с тамошней радиостанции.
В октябре по дороге в Женеву, куда он отправил семью, Ширер видит из окна вагона французские пограничные укрепления вдоль Рейна — участок знаменитой линии Мажино. Война идет, но ни с той, ни с другой стороны границы не раздается ни единого выстрела.
«Немцы подвозили по железнодорожной ветке орудия и боеприпасы, — записывает Ширер, — а французы им не мешали. Странная война». (Ширер употребляет в данном случае слово queer — «странный, чудной, сомнительный»; французы прозвали эту фазу войны drole de guerre — «забавная война», немцы — Sitzkrieg — «сидячая война», англичане — phony war — «фальшивая война», поляки — dziwna wojna — «странная».)
В дальнейшем, во время поездки в уже поверженный Париж, он с горечью убедился: «Франция не воевала. Если воевала, то свидетельств этому мало… Никто из нас не видел никаких признаков ожесточенных боев. Поля во Франции не тронуты. Боев не было ни на одной укрепленной линии. Германская армия продвигалась вперед по дорогам… Не было ни одной попытки занять жесткую оборону и провести хорошо организованную контратаку».
В числе двенадцати иностранных журналистов имперское министерство пропаганды пригласило Ширера в Компьенский лес, на подписание так называемого перемирия с Францией. Для Гитлера это был момент величайшего торжества, реванш за поражение в Первой мировой войне — он распорядился, чтобы церемония прошла не только на том самом месте, где в 1918 году кайзеровская Германия признала свое поражение, но и в том же самом железнодорожном салон-вагоне, за тем же самым столом. Ширер видит фюрера вблизи: «Много раз наблюдал я это лицо в великие моменты жизни Гитлера. Но сегодня!.. Он медленно обводит взглядом поляну, и теперь, когда его глаза встречаются с нашими, осознаешь всю глубину его ненависти».
Благодаря недосмотру немецкой охраны (журналисты хорошо знают, что везет в таких случаях обычно самым настырным) Ширеру удалось услышать переговоры сторон. Репортаж из Компьенского леса он передал в эфир за три часа до официального сообщения о перемирии. Это была сенсация глобального масштаба: никто не ожидал, что Франция капитулирует так скоро.
Франция, располагая сильнейшей в Европе армией, легко могла разгромить нацистов еще в 1936 году, когда Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область. Но есть в истории такой синдром победителя: страна, выигравшая войну, панически боится проиграть следующую. Кроме того, в демократических странах политикам надо быть популярными, а война всегда непопулярна.
Кстати сказать, в сегодняшней России в силу целого ряда обстоятельств снова вошел в моду аргумент о том, что «мюнхенский сговор» куда в большей мере, нежели пакт Молотова — Риббенропа, способствовал развязыванию Второй мировой войны. Его постоянно твердят высшие должностные лица, едва заходит речь об оккупации стран Балтии или разделе Польши. В том-то и дело, что это не одно и то же. Мюнхенское соглашение 1938 года, позволившее Гитлеру оккупировать Судетскую область Чехословакии, где преобладало немецкое население, было чудовищной ошибкой Чемберлена и Даладье, но они были убеждены, что подписывают договор о мире. Пакт Молотова — Риббентропа открывал Гитлеру дорогу к войне. Это было соглашение о разделе военной добычи.
Вся драма предвоенной дипломатии, с ее демагогией, коварством и популизмом, протекает на глазах у Ширера. Работать в Берлине становится все труднее из-за цензурных ограничений. Ширер обязан отдавать на просмотр цензору все свои тексты. Проблемы начались уже вскоре после прихода нацистов к власти. В сентябре 1934 года в Нюрнберге, куда Ширер отправился освещать съезд партии, один из ближайших сподвижников фюрера в тот период, шеф бюро по работе с иностранной прессой Пущи Ханфштенгль, собрал иностранных журналистов и первым долгом заявил им, что они должны сообщать о событиях в Германии, «не пытаясь их интерпретировать».
