SEXT [214]
Нет нужды наблюдать человека в работе,
чтобы определить его профессию,
нужно только увидеть его глаза:
повар, взбивающий соус, хирург,
делающий первый надрез,
клерк, заполняющий накладную,
одинаково поглощены,
позабыв о себе в процессе.
Как прекрасна эта картина —
сосредоточение-на-объекте.
Проигнорировать желанных богинь,
покинуть грозные храмы
Реи [215], Афродиты [216], Деметры [217], Дианы [218],
для того, чтобы молиться Св. Фоке [219],
Св. Варваре [220], Сан Сатурнино [221],
или еще чьему-либо покровителю,
это достойно их тайны,
к которой сделан невероятный шаг.
Они заслужили монументы и оды —
безымянные герои, сделавшие его первыми,
первый расщепитель кремня,
позабывший об обеде,
первый коллекционер ракушек,
обрекший себя на безбрачие.
Для кого же мы, как не для них?
Все еще диких, не прирученных,
бродящих в лесах с именами
не созвучными нашим,
рабов Милосердной, теряющих
все представления о городе,
и в этот полдень, для этой смерти
не было бы исполнителей.
Нет нужды слышать приказы,
чтобы понять, какой властью он обладает,
нужно видеть его рот:
когда ведущий осаду генерал следит
за войсками у пролома в городской стене,
когда бактериолога
осеняет, в чем неверна была
гипотеза, когда
взглянув на присяжных, прокурор
уже знает, что подсудимого повесят,
их губы и морщины вокруг них
разглаживаются, выражая
не просто удовольствие от
ощущения власти, но удовлетворение
от сознания правоты, воплощение
Fortitudo, Justicia, Nous. [222]
Ты можешь не любить их
(А кто любит?), но мы должны им
за базилики, за мадонн,
за словари, за пасторальные стихи,
за городскую учтивость.
Без этих судебных ртов
(принадлежащих подавляющему большинству
величайших мерзавцев)
каким убогим было бы наше существованье,
привязанное к жизни в лачугах,
в страхе от окрестной змеи
или речного духа,
нас, изъясняющихся на местном жаргоне
в три сотни слов,
(подумай о семейных ссорах и
авторучках с ядом, подумай о выведении пород),
и в этот полдень не нашлось бы власти,
что присудила б эту смерть.
Где угодно, где-нибудь
на широкогрудой жизнетворной Земле,
где угодно между ее пустынями
и не пригодным для питья Океаном,
толпа застыла неподвижно,
ее глаза (сливающиеся в один) и ее рты
(кажется, что их бесконечно много)
невыразительны, абсолютно пусты.
Толпа не видит (то, что видит каждый)
спичку из коробка, обломки поезда,
спущенный на воду эсминец,
ей не интересно (как интересно каждому)
кто победит, чей флаг она подымет,
скольких сожгут живьем,
ее не отвлечет
(как отвлек бы любого)
лающий пес, запах рыбы,
комар на лысине:
толпа видит лишь одно
(что только толпа может видеть) —
прозрение того,
кто делает то, что уже сделано.
В любое божество, в которое верит человек
каким-угодно путем исповедания,
(нет двух похожих)
он верит, как один из толпы,
и верит он только в то,
во что единственно и можно верить.
Редкие люди принимают друг друга, и большинство
никогда не поступает правильно,
но толпа никого не отвергает, пристать к толпе —
единственное, что доступно всем.
Только по сему мы можем заявить,
что все люди наши братья,
выросшие, ввиду этого,
из социальных панцирей: Когда,
в кои веки, позабыв о своих королевах,
на одну секунду они прекратили работу
в своих провинциальных городках,
чтобы, как мы, помолиться Принцу этого мира
в этот полдень, на этом холме,
по случаю этой смерти.
То, что нам кажется невозможным,
Хоть время от времени и предсказываемое
Одичавшими отшельниками, шаманами, сивиллами,
Невнятно бормочущими в трансе,
Или явленное ребенку в случайной рифме
Вроде быть-убить, приходит и исчезает,
Прежде чем мы осознаем его: мы удивлены
Непринужденности и легкости наших действий
И встревожены: только три
Пополудни, кровь
Нашей жертвы уже
Подсохла на траве; мы не готовы
К молчанию так внезапно и скоро;
День слишком жаркий и яркий, слишком
Недвижим и вечен; умерший — слишком ничто.
Что делать нам, покуда ночь падет?
Сорвался ветер и мы перестали быть толпой.
Безликое множество, которое обычно
Собирается в момент, когда мир рушится,
Взрывается, сгорает дотла, лопается,
Валится, распиленный пополам, разрублен, разорван,
Расплавлен: ни один из тех, кто лежит,
Растянувшись в тени стен и деревьев,
Не спит спокойно,
Невинный, как ягненок, он не может вспомнить
Зачем и о чем кричал так громко
Сегодня утром на солнцепеке;
Все, вызванные на откровение, ответили бы:
"— Это было чудовище с одним красным глазом,
Толпа, наблюдавшая его смерть, не я." —
Палач ушел умыться, солдаты — перекусить;
Мы остались наедине с нашим подвигом.
Мадонна с зеленым дятлом,
Мадонна фигового дерева,
Мадонна у желтой плотины,
Отворачивая добрые лица от нас
И наших проектов в процессе созидания,
Глядят только в одном направлении,
Останавив взгляд на завершенной нами работе:
Повозка для штабелей, бетономешалка,
Кран и кирка ждут быть задействованными вновь,
Но как нам все это повторить?
Отжив свое деяние, мы есть там, где мы есть,
Отверженные, как нами же
Выброшенные за ненужностью предметы:
Порваные перчатки, проржавевшие чайники,
Покинутые узкоколейки, изношенные, покосившиеся
Жернова, погребенные в крапиве.
Изувеченная плоть, наша жертва,
Слишком обнаженно, слишком ясно объясняет
Очарование аспарагусового сада,
Цель нашей игры в мелки; марки,
Птичьи яйца уже не те, за чудом
Буксирной дорожки и затонувших морских путей,
За восторгом на винтовой лестнице,
Мы теперь всегда будем знать,
К чему они ведут,
В мнимой охоте и мнимой поимке,
В погоне и борьбе, во всплесках,
В одышке и смехе
Будут слышаться плач и неподвижность
Неотвратимо следующие за ними: где бы
Не светило солнце, не бежали ручьи и не писались книги,
Там также будет присутствовать эта смерть.
Вскоре холодный заальпийский ветер смешает листья,
Магазины вновь откроются в четыре,
Пустые голубые автобусы на безлюдных розовых площадях
Заполнятся и отъедут: у нас есть время
Искажать, прощать, отрицать,
Мифологизировать, использовать это событие,
Пока под гостиничной кроватью, в тюрьме,
На неверных поворотах его значение
Ожидает наши жизни: быстрее, чем хотелось бы,
Хлеб расплавится, вода сгорит,
И начнется великая резня, Абаддон [223]
Установит свои тройные козлы
У наших семи ворот, жирный Белиал [224]
Заставит наших жен вальсировать голыми; тем временем,
Самое лучшее — пойти домой, если есть дом,
В любом случае полезно отдохнуть.
Нашей грезящей воле кажется возможным избегнуть
Этот мертвый покой, блуждая взамен
По острию ножа, по черно-белым квадратам,
По мху, байке, бархату, доскам,
По трещинам и буграм, в лабиринтах
Сквозь шеренги раскаивающихся конусов,
По гранитным скатам и сырым тропинкам,
Сквозь ворота, которые не запрешь,
И двери с надписью Посторонним Вход Воспрещен, столь желанные для Мавров
И затаившихся грабителей,
К враждебным поселкам в изголовьях фьордов,
К темным замкам, где ветер рыдает
В соснах и звонят телефоны,
Приглашая беды в комнату,
Освещенную одной тусклой лампочкой, где сидит наш Двойник
И пишет, не поднимая головы.
Пока мы таким образом отсутствуем, наша грешная плоть
Может спокойно работать, восстанавливая
Порядок, который мы же стараемся разрушить, ритм,
Который сбиваем со злости: клапаны с точностью закрываются
И открываются, железы выделяют секреции,
Сосуды сужаются и расширяются
В нужный момент, необходимые жидкости
Растекаются, чтобы обновить истощенные клетки,
Почти не зная, что случилось, но напуганная
Смертью, как и все живое,
Она сейчас обозревает это место, как орел, глядящий сверху,
Не мигая, как самодовольные куры,
Проходящие мимо и клюющие по рангу,
Как жук, чье поле зрения ограничено травой,
Или олень вдалеке,
Робко выглядывающий из звенящего леса.
