"Бывают эпохи, которым нет дела до человека. То была война, и государству было не до нас. И слава Богу! Враждебная мощь режима была отвлечена на внешнюю угрозу. Это и спасло меня от Карагандинского лагеря для малолеток - удела детей "врагов народа" - так предположил позднее Юрий Могутин.
Правда, лишения переносило всё военное племя: и те, кто истаивал в ледяном блокадном Ленинграде, и те, кто выживал на Северах, используя все таинственные резервы русской натуры. Многие на моей Мезени, считай, через дом, потеряли на войне отцов, с ранних лет впряглись в тягловую лямку, а ещё через дом скоро выплодились от военных вдов "сколотные", "выблядки", пополняя народом изнищенную, крепко прореженную Русь, - но весёлый смех, но заливистые песни не покидали крестьянского мира, несмотря на лишения. Видимо, клеймо "ЧСВН" (член семьи врага народа. - Ред.) особенным образом впечатывается в душу ребёнка, навсегда оставаясь в ней, вместе с постоянной подозрительностью к живущим рядом. Наверное, это особенное, неповторимое чувство отверженного, лишнего, прокажённого понятно лишь испытавшему подобную участь. Хотя внешне судьба ребёнка без особых препятствий вплетается в общее жизнеустроение страны, и нет для него никаких особых препон и рогаток в исполнении замыслов и мечтаний. Но чувство отмщения, зародившись в ранних годах, отчего-то тлеет до преклонных лет даже у истинно верующего православного человека. (О том же сокрушается Игорь Золотусский в замечательной книге воспоминаний "Нас было трое".)
Вот и Могутин в старости ворошит прошлое, словно бы боится прогнать в забвение, растравливает душу: надо бы мстить за прошлое, но кому? Либералы, перекроив под себя коммунистический сюртук, так злорадно, так садистски законопатили страну ужасами и всеобщим развалом, что пережитое уже кажется сдобным кренделем. И вроде бы с горечью вспоминает поэт минувшее, но, боже мой, оно так странно, так безрадостно напоминает нынешнюю подлую чиновничью систему. Ибо ростовщик - подручник дьявола.
Шёл нечётный дождь во тьме босиком,
Шёл состав в железных своих башмаках,
Посыпая рельсы для сцепки песком,
Пар и свист копя в железных кишках.
Шёл состав из нечётных вагонов в ночь,
Отбивая такт нечётной ногой,
Увозя калек и лишенцев прочь
В вагонзаках, исхлёстанных злой пургой.
И когда назначали меня во враги,
Расстарался дотошный отец-закон:
Коли ты родился не с той ноги,
То и светит тебе нечётный вагон[?]
Юрий Могутин - анахорет, келейный отшельник, он сам себя незаметно уловил в сети одиночества. Поэтический материал он черпает из пережитого, и одного взгляда в заплаканное иль заснеженное оконце, иль залитое мглою хватает, чтобы до слезы обострить чувство тоски и печали. Люди почужели, их уже невозможно выносить, от них трудно ждать что-либо, кроме злорадства и насмешки. Как вспоминает Юрий Могутин: "Я так и не научился ладить с людьми, а чувство страха, загнанное вглубь, постоянно напоминает о моём происхождении". ("Я обнаружил[?]") В таком состоянии, конечно, трудно, почти невозможно коротать сиротские дни. Но тут в укрепу поэту душа-то и запела стихами. И все журналы России принялись широко печатать Могутина.
[?]А теперь пора вернуться к сюжету.
Людмила Путина прочитала "слезницу" Могутина, пригласила для разговора. О чём вели речь, он умолчал, а я и не добивался откровений. Только через короткое время позвонили ему из жилищной конторы и вежливо спросили: де, в какой квартире и в каком районе Москвы вы бы желали жить? "Да в любом, лишь бы крыша над головою!" - вскричал поэт.
"Неужели не обманут, неужели это правда?" - голос Могутина в телефонной трубке заскрежетал и пресёкся. Я понял, что его душит волнение.
Месяца через два звонит: "Получил квартиру, замечательную[?] Спасибо Людмиле Путиной. Социальное жильё до смерти. Правда, народ кругом, миллионы машин, невозможно дышать. Теперь надо как-то устраиваться на новом месте: ложки, чашки, поварёшки. Худо хожу, плохо вижу. Возвращаюсь домой, сердце тормозит. Подхожу к унылому своему приюту, где столько лет пробомжевал, - и так вдруг легко задышалось. Вот тебе и на, Володя: там задохнусь, тут - замёрзну. Что делать?"
"Переезжай и не медли! - невольно кричу в телефон. - Выбрось из головы. Всё образуется, всё будет хорошо".
Владимир ЛИЧУТИН,
лауреат премии
"Золотой Дельвиг"
P.S. Писал-то я юбилейную статью. Скоро Юрию Могутину, замечательному русскому поэту, семьдесят пять. А получилась работёшка какая-то тревожная, хоть и с хорошим концом, печальная. И невольно подумалось: ну, рейдерским захватом, обманом залучили "либералы" власть в 91-м, наобещивали воли, насулили рая на земле и снова подпихнули доверчивый русский народ к самой пропасти. И, потирая ручонки, восклицают ныне: "У тебя, свободный человеченко, только ныне и возник настоящий выбор: иль в пропасть с головою, иль вперёд, по ещё не остывшим трупам".
Разве с таким скотским отношением к культуре можно выстроить долговекое государство?
«Подъём!»
РАЗГОВОРЧИКИ В СТРОЮ
Опять учения. Подъём, ядрёна мать!
Команды: "Строиться!" и сразу:
"По машинам!"
Мы учимся сегодня воевать,
И это в кайф сержантам и старшинам.
Они нас поведут отважно в бой,
Где будет много копоти и дыма.
Прямой резон пожертвовать собой,
Когда вокруг тебя стреляют мимо.
И ротный, перепутав сапоги,
Пространство иссечёт
шрапнелью мата,
И побегут в отчаянье враги,
Узрев в кустах небритого комбата.
Мы победим, сомнений в этом нет.
У нас дедов почти полбатальона,
А для врагов невыспавшийся дед
Страшнее бронебойного патрона.
И вечером за ратные труды
По черпаку густой перловой каши,
Чтобы всю ночь, в предчувствии беды,
От выстрелов враги дрожали наши.
Подъём неотвратим, как божий суд.
Встаёт оплот стабильности и мира,
Чтоб донести свою земную суть
До полкового тёплого сортира.
Природы кружевной круговорот:
Подъём... отбой... ещё тарелка каши...
Заснул солдат - а служба всё идёт -
Жизнь с каждым днём спокойнее и краше.
Дубки
В маршрутке, мчащейся в посёлок Дубки, разговорились водитель с пассажиром.
Оба - сержанты запаса. У обоих - одна военная специальность: радиоразведка. Только пассажир с л у ш а л НАТО из бункера, из глубины сибирских руд.
А водила - под видом китобоя.
Им есть, о чём поговорить: в Дубках - тоже с л у ш а ю т. Весь посёлок знает. Но слушают ч е м ?
- Есть ведь разные типы секретных радаров, - разносится по маршрутке рассудительный голос водителя, - "Угол", "Квадрат"[?]
(Между новыми друзьями - на переднем сиденье - клюёт носом подполковник, едущий в Дубки.)
- "Угол", - авторитетно кивает на Дубки водила.
- "Квадрат".
- "Квадрат" - в Азербайджане, на Кубе[?] А "Угол" - только у нас. Так, товарищ подполковник? - не отрывая бодрых глаз от дороги, фамильярно обращается к старшему офицеру отставной сержант запаса. - У вас там "Угол"?
Затылок офицера напрягается. Не ответить? Неудобно: всё-таки коллеги. Ответить? Но это секрет! Хотя какие секреты! Натовцы уже в Ульяновске!
- Так чего у вас там? - не отстаёт водила.
Помедлив, подполковник внезапно произносит:
- Тут.
И хотя над головой лжекитобоя иронично накарябано: "Об остановках объявлять заранее: на "тут" и "здесь" не реагирую", он резко рулит вправо, и подполковник решительно вылезает.
В чистом поле. От греха подальше[?]
Минуту водитель подавленно молчит.
- Вроде серьёзный мужик, - пожимает он плечами, снова нарушая правила и резко подавая влево. - Мне же пришлось поменять ряд!
