не историю, а словно бы отдельные зарисовки, штрихи, не имеющие ни очевидной внутренней связи, ни иерархии отношений [89] (такой нарратив напоминает, пользуясь теорией романа М. М. Бахтина, «греческий» или «авантюрный роман»).
Согласно гипотезе, которую мы с вами рассматриваем в этой главе, «люди, созданные книгами» и «люди, созданные СМИ» должны кардинально отличаться друг от друга, и как раз это исследование объясняет, чем именно.
Представители «советской генерации» в исследовании О. А. Литвиненко имели строго иерархическую структуру бреда, понятную систему отношений между персонажами, каждый из которых существовал в едином контексте с остальными, а все их действия были в структуре бреда подчинены целям, которые пациент мог сформулировать и аргументировать.
Как правило, в структуре бреда здесь присутствовала некая властная фигура с отчётливыми признаками социального статуса, более высокого, нежели у пациента (например, его начальник или какое-то важное государственное лицо и др.). И именно этот персонаж, которого пациент, конечно, воспринимает как реального человека, управлял всеми событиями, происходившими с пациентом в его болезненных переживаниях.
В той генерации людей, чей критический период личностного формирования пришёлся на несколько лет вокруг распада СССР, герои бреда были практически автономны — то есть действовали как бы сами по себе, их ничто особенно не объединяло, не было единого контекста их включённости в бред. Пациент не мог объяснить их связь и мотив их действий (почему, например, его держали в плену, по какой причине мать решила его отравить и т. д.).
Отношения с властными фигурами, если они присутствовали в фабуле бреда, также выглядели иначе — они были менее официозны, их ресурс влияния или не был определён, или даже был сомнителен, а пациент изъявлял готовность оказывать таким фигурам противодействие (например, написать на этого человека заявление в милицию).
В структуре бреда больных третьей группы какой-либо иерархии не выявлено, нельзя было найти и объяснений странному или дискомфортному для пациента поведению персонажей в рамках его бредовых переживаний. При этом персонажи бреда пациента практически не взаимодействовали между собой, но лишь с самим пациентом, не были объединены каким-то общим контекстом или целью (например, пациент не мог объяснить, почему он решил уйти из института, зачем он осуществлял поджоги или почему решил, что его мать не является его матерью).
Таким образом, в исследовании О. А. Литвиненко были выявлены три вида бредовых фабул, соответствующих трех «поколениям» пациентов в рамках данной работы: в первом ещё выявлялось дискурсивное строение бреда, содержащее представления о системе иерархических отношений и месте пациента в этой системе, но чем дальше, так сказать, в «информационную эпоху», тем меньше в структуре бреда обнаруживалось связности, отношений элементов, отсутствовала его структурная организация до практически полного исчезновения структуры.
В этом исследовании бреда душевнобольных как в капле воды отражается состояние социальной реальности, образованной здоровыми мозгами людей, чьё врастание в культуру пришлось на информационную и цифровую волны и на промежуточные их этапы.
Наш мозг — это слепок с культуры, посмертная маска с уходящего в небытие исторического момента. Он обретает форму тех отношений социального мира, которые он видит, в которых он участвует в ключевые для себя моменты развития.
Так, оказавшись в ключевые фазы своего развития в социальной системе, где отношения между людьми структурированы непротиворечивым дискурсом, где определены иерархии — «верх» и «низ», функционируют взаимные обязательства, распределена ответственность и есть некий «порядок вещей», он — этот мозг — становится таким же по способу мышления.
Оказавшись же в мире информационного хаоса, лишённого структуры, он обретает такие же формы — бессвязности и дезорганизованности. И неважно, предстоит этому мозгу создавать бред или же человек просто пойдёт на работу, где должен будет освоить некий порядок действий, — везде мы будем видеть эти черты бессвязности и дезорганизованности.
Сами нынешние пациенты жалуются на «скучный» бред, а здоровые — на «скучную» жизнь, потому что невозможно постоянно исследовать плоскость.
Да, мозг человека может быть физически здоров — в нём нет патологических изменений ни на уровне нейромедиаторов, ни на уровне рецепторного аппарата нервных клеток, ни, наконец, на уровне функциональной связности.
Но если его способ моделирования мира такой же «системный», как и ленты социальных систем, то не нужно удивляться, что, по крайней мере, с социально-психологической точки зрения такой мозг болен, а точнее инвалидизирован — как сейчас говорят, мозг «с ограниченными возможностями» в мышлении и социальности.
Исчезновение структуры — это не фигура речи, это реальный процесс, который мы наблюдаем, сопоставляя когнитивные (ментальные) модели людей, производимых информационной и, в особенности, цифровой волной.
В этой связи интересно посмотреть на то, как именно происходил сам процесс усвоения знаний в индустриальную эпоху и информационную, а теперь происходит в цифровую.
В рамках индустриальной эпохи основой образования было предметное, навыковое знание: человек обучался определённым «премудростям» у своего наставника. И хотя некие прообразы учебников известны с незапамятных времён, те школьные или вузовские учебники — разделённые по дисциплинам, по возрасту, нормированные по объёму теоретических знаний и практических навыков — возникли относительно недавно.
В этом смысле несомненным преимуществом «советского образования» являлось то, что СССР переживал период своей индустриализации параллельно с постепенным нарастанием информационной волны, которая, впрочем, была практически лишена своего «господствующего медиа» в том виде, в котором оно существовало на Западе.
В СССР, конечно, были и газеты, и журналы, но они не предполагали альтернативных точек зрения, новостная повестка также создавалась централизованно, а само содержание работало на формирование стройного, непротиворечивого дискурса советского государства, советского гражданина, советской экономики, советской науки, советской культуры и т. д.
Напротив, информационный фон, в котором происходило формирование психики представителей информационной волны на Западе, сильно отличался многообразием, разноплановостью, конкурентностью информации и точек зрения и т. д. Да и само поле культуры — со всеми его практиками и направлениями — было очень разнообразным.
Можно обсуждать плюсы и минусы разных систем, но нельзя не отметить, что в СССР процесс своего рода «воспитания» гражданского самосознания реализовывался централизованно, тогда как в остальном мире многое зависело от региона, конкретных традиций и т. д. В результате население СССР было более цельным, монолитным, объединённым общим информационным полем.
Например, в советском обществе существовал определённый, хотя и неписаный культурный минимум — то, каких авторов и какие их произведения ты должен был прочесть, чтобы считаться «образованным человеком». Не общее количество произведений, а именно какие конкретно произведения нужно было знать, что и создавало высокую социальную транспарентность.
Характерным для позднего СССР был феномен анекдотов, где комический эффект обеспечивался небольшим ролевым сдвигом между шаржированными, но понятными и предсказуемыми персонажами: «француз, немец, англичанин и русский», «еврей», «чукча» или «молдаванин», «теща и свекровь», «Василий Иванович
