Он. Разве это много? С тобой я этого никогда не чувствую.
Она. Перестань… вон как поседела.
Он. Ты удивительная красавица.
Она. Просто ты меня любишь.
Он. А тебе хорошо, что я тебя люблю?
Она. Да, конечно, а что бы тогда вообще осталось?… Мне бы только одеться хоть немного, платьице какое-нибудь… Только у меня титек слишком много.
Он. Было бы меньше, я любил бы другую женщину. Она. Не ври. Куда б ты делся?
Он. Никуда… Если бы я не был женат на тебе и сегодня встретил бы тебя на улице, я сразу бы влюбился бы и сделал предложение. Пойдешь за меня замуж?
Она. Да никогда! Тебя посадят, я умру с горя, девочек заберут…
Он. А если мы завтра поклеим обои?
Она. Поклеим обои, купим платье, повесим шкафчик на кухне и… и что-то еще, я уже не помню… постирать тебе любимую рубашку.
Он. Давай пораньше встанем, чтобы все успеть.
Она. Подумать только… Давай.
Он. А поэтому ляжем пораньше, а?
Она. Ты полагаешь?
Он. А почему ты смеешься?
Она. А у тебя очень смешной вид. Глаза такие жалкие-жалкие. Мне тебя жалко… Только выдерни телефон, а то вдруг включится, и задерни шторы поплотнее… И сядь, посиди еще немного, допьем… И ты мне расскажешь что-нибудь про директора гастронома — он у тебя славненький, он мне нравится… Сядь, посидим еще…
Конец второго действия
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Наутро.
Он (громко). Телефон включили!.. (Набирает номер.) Десять часов семнадцать минут… Какой день! Солнце светит, телефон работает, кажется, горячую воду дали… Попугай-то соловьем, соловьем выщелкивает!.. А кто к нам приходил? Или мне показалось? Я как бы слышал звонок в дверь, но не проснулся… а потом мне приснился какой-то кошмар… Эй, послушай, давай уедем отсюда. Ну их всех к едрене фене. Давай уедем в Америку, в Израиль, в Новую Зеландию, хоть на острова Паумоту — куда-нибудь… И будем жить. Без страха, без проблем — будем просто жить и наслаждаться жизнью… Разве это мало — просто жить и наслаждаться жизнью?
Она выходит из ванной.
Господи, ты ослепительно хороша. Скинь халат, я за ночь не нагляделся.
Она. А это не стыдно — в нашем возрасте, и так вот…
Он. Ты слишком много думаешь, что стыдно, что не стыдно. Это всегда мешало… Десять часов семнадцать минут — будем спать дальше… Вообще отбросим все дела и целый день будем спать, спать…
Она. Увы, сейчас ты пойдешь за детьми.
Он. Но ты же сегодня потрясающе хороша.
Она. Ах ты миленький… Все… Отстань… Свари лучше крепкий кофе… Что ты здесь говорил? Что такое Паумоту?
Он. Ничего. Когда ты ласкова, мне ничего в жизни не надо. Если бы так всегда, я бы и писать перестал… У меня же звериное обоняние… О, как ты сладко пахнешь…
Она. Заговорил, заговорил… Помой лучше пол на кухне.
Он. Поговори со мной…
Она. Терпеть не могу эти разговоры.
Он. Но почему?
Она (после некоторой паузы). А что толку говорить? Все равно ничего не поймешь… Ты — глухарь, токуешь один и ничего не слышишь… Ополосни-ка чашки, меня что-то уже с утра ноги не держат.
Он. Кто-то приходил или мне показалось?
Она. Приходила мама. Танюша удачно пописала в горшочек, и мама принесла анализ.
Он. Как это трогательно. Мне идти в поликлинику?
Она. Да нет, я сама. Анализы принимают до десяти, но ничего, бутылочку я поставила в холодильник, может, и позже удастся сдать… Не могу… Мне идти в детскую поликлинику, а у меня при одной мысли в мозгу начинается спазм. Ждешь: обхамят, обругают… и ничего от них не добьешься… У Таньки хронический тонзиллит, а наша врачиха говорит: «Девочка что-то не то съела…» Помнишь, в прошлом году Дарья болела скарлатиной — это было всем очевидно, а у них записано — простуда. У ребенка шелушение, а врачиха твердит: «ОРЗ». Танька почти месяц у бабушки — забирать, не забирать? Как дезинфекцию делать? ОРЗ — и все тут… Только уж когда из платной поликлиники вызвала, добилась… Приехала старушка-доцент — точно, была скарлатина, — все рассказала, объяснила…
Он. Офонареть можно! Ну что мы здесь сидим? Давай уедем… Ну что мы сидим, из последних сил напрягаемся, вся жизнь уходит на то, чтобы не подохнуть с голоду, чтобы тряпку купить, чтобы хоть как-то продержаться. Переплетное дело… меня уже тошнит от запаха клея… Разве я с моей головой… Мы же молодые люди. Да если бы я каждый день мог бы с утра садиться за письменный стол и работать до вечера — и ничего другого! — как я хочу, как мечтаю… да что такое две книги за пять лет! — да я бы в год по две такие писал. Ведь у меня голова на плечах, машина — и неплохая, скажи? А то ведь так жизнь и пройдет… А дети? Это хорошо, что они вырастут здесь, с этими учителями, в этой лжи? Они простят, что мы с детства заставляем их врать или применяться к чужому вранью? Когда они вырастут, они простят нам, что мы не уехали, их не увезли?…А ты? Ты еле тянешь, тебя здесь надолго хватит? А если и впрямь что-то случится со мной, с тобой?.. Ну ладно бы еще моя работа, кто-то читал бы здесь мои книги, кто-то прислушивался бы, кому-то я был бы нужен… да нет же! Пять, десять человек — и все! Зачем людям моя правда? Им завтра с этой правдой на ту же работу идти, на тех же партсобраниях высиживать… Куда им мое слово?.. А я?.. Ведь голова-то работает, ее не выключишь… Давай уедем. У меня замыслов до конца жизни хватит. Сиди и пиши… Найдем где-нибудь тихбе, скромное место… Уедем, а? Я скажу Севочке, что мы хотели бы уехать, и я уверен, через месяц мы получим вызов. Он сам намекал. Они никого не выпускают, но нас вытолкнут с радостью: для них это лучший способ — без скандала, тихо… Ты понимаешь, я уже действительно хочу, чтобы они меня поскорее посадили, чтобы наступила развязка… Чем хуже, тем лучше… не для меня — для книги. Книга — это моя жизнь, мой поступок. Я хочу определенности… А что иначе? Мне же ничего другого не остается — не быть же всю жизнь переплетчиком… Может быть, и твоя жизнь как-то переменится к лучшему — я и вправду на это надеюсь…
Она. Запел, запел свою песню.
Он. А так лучше что ли?
Она. Ты хотел пройти пылесосом книги и занавески. Он. Хорошо, я не иду за детьми, я буду проходить пылесосом. Ты этого хочешь?
Она. Не кричи, а? У меня голова болит… Ты устал, миленький, и выглядишь неважно. Телефон работает, ты бы позвонил Петьке — может, один к нему съездишь? Поживи у него пару дней. Кстати, он в восторге от твоей новой работы — вот и поговорите…
Он. О чем ты говоришь, какой Петька, какой отдых, когда я вижу, что дома полный развал, что дети больны, что ты…
Она. А занавески вообще нужно купить новые. Эти уж лет двадцать висят.
Он. И купи. Скажи, зачем ты берешь пять тысяч томов никому не нужных книг? Для какой жизни? Здесь они тебе не понадобятся, там — тем более, да их и не выпустят…
Она. Здесь… там… Хорошо, предположим, мы уедем. Уехали… А кем мы там будем — в Америке, во Франции — где?
Он. Я не знаю… Кем? Не пропадем… Какая разница — кем? Просто людьми… Поедем куда-нибудь, где скарлатина называется скарлатиной, колбаса именно колбаса, а человек значит то, что могут его руки и голова, а не то, что он врет на партсобрании, — есть такое место на земле? Говорят, на Западе наши русские проблемы всем просто осточертели — и хорошо, будем жить без проблем. Только бы выпустили. Мы там сами по себе — и без проблем! Только бы вырваться отсюда… Не все ли равно, где и кем — мы будем просто людьми, просто людьми.
Она. Да я тоже думала… Знаешь, Петька получил большое письмо от Рыжего. Три года, как он уехал, и уже купил дом в пригороде Бостона. Двухэтажный особняк с двумя балконами. Машина. За домом — бассейн… Живут же люди.
Он. Рыжий! Рыжий — гений предпринимательства, ему здесь делать нечего.
Она. Он звал тебя, говорил, ему нужна твоя голова.
Он. Не бойся, не пропадем… Да и ты… Европа ждет твои игрушки а ля рюсс…
Она. А собаку? Собаку выпустят? А попугая?
Он. И собаку, и попугая, и даже твою мамочку — все уедем, все.
