конец фразы просится английское "now"…
Отечественная порнуха, продающаяся слепоглухонемыми и безногими на вокзалах, — очаровательна. Видимо, она делается теми же фотографами, что работали на режимных заводах.
Изображение на карточке похоже на оборонную деталь, снятую с установленных ракурсов и затемнённую — для большей секретности.
Описания техники секса пришли оттуда же: "подойдя к станку, проверьте себя на наличие спецодежды и выступающих концов, переведите рычаг в верхнее положение, остерегайтесь раскрутки ключа в шпинделе…".
Эти издания успокаивают ещё лучше.
А ведь это так необходимо, когда наваливается месяц май, и жара колышет занавески.
Когда размягчается асфальт, и одурелые, словно курицы, старухи у подъездов кивают головами.
Когда девушки идут по улице, раздвигая тонкие платья круглыми коленками, и дуют, изнемогая, себе на верхнюю губу.
08 мая 2002
История про старого грузина
Вот такой фильм "Отец солдата". Знатный это фильм, правильный. Я бы этот фильм в принудительном порядке показывал бы ненавистникам кавказского виноградно-мандаринного люда. Только ненавистникам-то что до истории про старого грузина, это у меня скулы сводит и дыхания нету. Это мой фильм, а не их.
10 мая 2002
Сходил на День Физика. Если будут силы, напишу впечатления. Когда закушу.
11 мая 2002
Итак, посетил я День Физика. Вытащил меня туда Жид Васька, который как сотрудник, припёрся туда с пропуском и всё рвался в университетский сортир, махая этими корочками.
Вокруг сновали студенты, наблюдая за которыми, я понял, что чрезвычайно похож на одного из персонажей Сорокина, который сидел в кафе со своей пожилой любовницей и уныло говорил, что, дескать, эти — новые и раскрепощённые и трахаются-то меньше. Много было неопрятных студентов. В моё время неопрятными были молодые люди в свитерах, брезентовых штормовках и со станковыми рюкзаками "Ермак" через плечо. Теперь в экстремальность проявлялась по другому — хаотически развешанными по лицам серьгами, дырками в джинсах и привычкой бросать ёмкости от пива под ноги. Оттого я, играя в картошку под памятником Ломоносову, пару раз загасил молодое поколение — до звона в их разноцветных головах, до боли в моих ладонях.
При этом мы искали Хомяка, Хомяк всё не шёл, поэтому я пошёл гулять по факультету. Прошёл по тихим этажам, где прожито и выпито немало. Зашёл и на пятый этаж, где защищал диплом. Во время этой защиты будущий декан сказал мне:
— А я ничего не понял…
Я тогда ответил:
— Если кто-то чего-то не понял, то я могу ещё раз зачитать основные положения и выводы.
И зачитал.
Но потом я нашёл ту аудиторию, в которой мне читал статфизику умный человек Грибов. Однажды Грибов вошёл в аудиторию, а за окном был серый месяц октябрь нерушимого и развитого социализма, жизнь текла медленно и безрассудно. Грибов прошёлся вдоль доски и сказал:
— Напоминаю вам, что вы живёте уже по зимнему времени.
И мы оценили эту фразу, потому что зимнее время — это зимняя сессия, и нечего хлопать ушами. Это был, кажется, первый год этого верчения стрелками.
А несколько лет спустя, читая какую-то хуйню, я тоже вышел к доске и произнёс эти слова. И потом много лет произносил их, потому что круг замыкается, жизнь удалась, потому что зимнее и летнее время чередуется как смена преподавательского состава.
11 мая 2002
Собственно, это тоже история про преемственность. Однажды, когда я изучал всякую разность у хорошего человека Смирнова, он, прежде чем иллюстрировать свой рассказ и привести какой-то пример, произнёс:
— Был я, извините, в Италии…
Всё дело было в интонации. Тогда, в начале девяностых, все, кто мог это сделать, ломанулись в Европу. Это было время юмористов, сделавших себе карьеры на рассказах о том, как русские пьют и тем пугают иностранцев, это было время тягучей пошлости, вызванной страхом и удивлением, это было время гнусного хвастовства и эстетической необязательности.
Слово "извините" было у моего преподавателя удивительно к месту.
Спустя какое-то время я нёс какую-то чушь на конференции, посвящённой Достоевскому — говорил я о Набокове. Смирнов, сидевший в зале, спросил меня что-то про набоковскую гостиницу.
И тогда я набрал воздуха в лёгкие и начал:
— Был я, извините, в Монтрё…
12 мая 2002
Проживая вблизи Петербурга, я пошёл смотреть на репинские пенаты. Место это очень специфичное — такое впечатление, что герои всех бандитских петербургских сериалов купили там себе землю и понастроили фортификационных сооружений. Причём через дорогу там действительно находятся остатки финских бронеколпаков и пулемётных гнёзд. Разница только в том, что финские развалины — серые, а строящиеся бандитские дома — ярко красные.
Я несколько раз в жизни пытался попасть в репинский музей — и все мне было заказано. Не то, что бы я жизни не мыслил без Репина, но очень меня раздражало, что музей то закрыт на ремонт, то в нём вечный обед — большая жратва, то все ушли на выходной.
Но теперь я дорвался-то до музея. Несколько беседок, что стоят в в огромном саду, носят какие-то греческие названия, самая высокая, напоминающая пограничную смотровую вышку, лишена ступеней. Чтобы не прыгали вниз головой репинские фанаты, видимо.
Артезианский колодец забит монетами и не журчит струёй. А могила художника, спрятанная в кустах, окончательно делает Пенаты похожими на Ясную Поляну.
Внутренность хаотического дома забавна, но единственный говорящий сотрудник там злобная старушка, велящая одевать музейные тапочки голосом старшины. Но самое интересное в этом музее не это. Дело в том, что он похож на самолёт.
Точь-в-точь, как стюардесса в салоне самолёта молча улыбаясь, учит пассажиров обращаться со спасжилетом, на середину каждого зала выходит безмолвная старушка. Затем звучит механический голос, и старушка тычет указкой в предметы обстановки. Лицо её бесстрастно, губы сжаты, что придаёт всех ситуации очень странный оттенок.
Я так впечатлился, что ушёл из музея в казённых тапочках.
12 мая 2002
На вокзале Октябрьской железной дороги — кстати, так ли она нынче называется? — я обнаружил три барельефа — Николая I, подписавшего указ о строительстве дороги, и ещё двух чиновников. Граф Петр Андреевич Клейнмихель, главноуправляющий железных дорог и казённых зданий, при этом остался без барельефа. Видимо считается, что некрасовский эпиграф — куда лучший памятник. Впрочем, про Кленмихеля есть несколько забавных историй. Когда его отправляли в отставку из-за финансового
