На холм можно подняться разными путями: по длинной буржуазной улице Custine, с бульваров, населённых арабскими торговыми точками, или по очень живописным улочкам-переулочкам, не тронутым бульдозером османизма. Мне больше всего нравится маршрут по rue Lepic, стартующей за Moulin Rouge, которое из дешёвого кабаре для местной публики давно превратилось в туристическую приманку, где длинноногие худые девочки из Восточной Европы сменили плотных невысоких гризеток, уставших от швейного дела и ринувшихся на сцену в полуобнажённом виде задирать ноги и ставших бессмертными благодаря афишам Тулуз-Лотрека.
На rue Lepic я встретила одного из самых красивых мужчин Франции. В тот день я водила сына по живописным закоулкам Монмартра, рассказывая о былых заслугах холма Мучеников. Он и сегодня местами похож на колоритную деревушку, присоединённую к Парижу лишь в 1860 году. Трижды Монмартр брали приступом. Это сделал Генрих Наваррский, русские казаки и англичане. В 1871 году здесь родилась Коммуна, нанёсшая городу серьёзный материально-культурный ущерб и потопленная в крови.
Во второй половине XIX века деревенский холм из-за дешевизны жилья и обилия света облюбовали художники, среди которых были Жирико, Коро, Ренуар, Дега. В начале ХХ века их сменили фовисты, кубисты и прочие футуристы. Именно здесь Пикассо, вдохновившись работами соседа Брака, создал свой кубический манифест «Девушки Авиньона».
Поднимаясь по крутой улице Лепик, я душила ребёнка полезной и важной с моей точки зрения информацией, как вдруг моё внимание привлёк человек в чёрном, сидящий на каменном столбике у края тротуара. Я не могла оторвать взгляда от его стройной фигуры, удивительно красивого, спокойного, мужественного лица, обрамлённого густой копной вьющихся седых волос. Я его узнала, в нескольких шагах от меня, вот так запросто на камушке сидел самый благородный, самый отважный и, конечно, самый красивый актёр Франции. В волнении я сжала руку сына: «Это Жан Маре». «Фантомас!» – заголосил ребёнок на всю округу. Борясь с эмоциями, я вежливо поздоровалась с живой легендой французского кино, получив в ответ по-прежнему белозубую улыбку и слова: «Bonjour Madame». Подъехавшее такси спасло Жана Маре от душещипательного дифирамба, готового сорваться с моих губ. Через два года актёр ушёл из жизни, завещав всё своё немаленькое состояние созданной им театральной школе.
Другая знаменательная встреча с прекрасным произошла на левом берегу в районе Сен-Жермен-де-Пре, по которому бродят бессмертные души французских интеллектуалов и тени литературных героев, охраняемые Д’Артаньяном и тремя мушкетёрами. Итак, тёплым июньским вечером, вынырнув из метро, я радостно торопилась в гости, пробегая мимо бесконечных витрин антикварных бутиков и художественных галерей, которыми так гордится этот район.
Вчера ещё была работа, московская суета, борьба с бытом, а сегодня – несколько дней парижского безделья, встречи с друзьями, театр, кино, может быть, и заходы в магазинчики. В общем, я пребывала в самом радужном состоянии, пока не свернула на нужную мне rue Verneuil. Настроение тут же испортилось. Грязного вида клошар с длинными патлами жидких немытых волос, с распухшим от пьянства носом, громко харкая, оплёвывал тротуар. Таких мерзких алкоголиков даже на Родине надо ещё поискать, а тут на тебе – в престижном квартале на берегу Сены в двух шагах от светоча знаний университета Сорбонны стоит отвратительный бомж и на всё плюёт. Задыхаясь от возмущения, я изобразила презрительный взгляд и приготовила едкое французское замечание, но что-то меня удержало от его озвучивания. Первым «что-то» оказались модные ботинки бродяги, вторым – симпатичная собачонка, явно ему принадлежащая, судя по хозяйскому подзывательному посвистыванию между плевками, и третьим – смутное ощущение, что я где-то уже видела этого человека. Но где? Страшная догадка пронзила меня, не успев стереть с лица выражение высокомерного осуждения. Я не просто знала этого человека, я долгие годы любила его, восхищалась им. Невероятный случай дарил возможность поговорить, признаться в чувствах, но я так растерялась от неожиданного прозрения, что, не замедляя шага, теперь уже полная раскаяния и сожаления пронеслась мимо обаятельнейшего Жана Поля Бельмондо. От друзей я узнала, что актёр живёт в соседнем доме, что он частенько выводит четвероногого дружка на прогулку и сейчас снимается в новом фильме, где играет неудачника с внешностью сильно пьющего клошара. Очевидно, харкать и плеваться от него требовала новая роль в кино, потому что на сцене его Сирано де Бержерак ничего подобного не делал, демонстрировал хорошие манеры и, по словам моего друга Жана де Риго, отдавшего всю жизнь театру, был великолепен, переигрывая по всем статьям синематографического Депардьё в этой же роли. Увы, шедевр Ростана мне увидеть не удалось, но многие интересные постановки благодаря Жану посмотрела. Лет двадцать Жан жил в Канаде и США, организовывал гастроли известных трупп, знал всех в театральном мире, участвовал в разных культурных проектах, предпочтение отдавал опере, потому и придумал surtitrage – бегущую строку над сценой. Сегодня её используют все театры мира, а в середине 90-х годов прошлого века, когда Жан меня ей представил, она только начинала победное шествие.
Мы с ней познакомились в Grand Opera, где проходил оперный фестиваль Рихарда Штрауса. Жан снабдил бегущим переводом все спектакли выдающегося немца и пригласил нас с сыном на «Каприччио» – своеобразное действо, на протяжении которого в замке красавицы графини влюблённые в неё поэт и композитор вместе с гостями пытаются речитативно решить, что важнее – слово или музыка. Мы приехали на второе отделение, когда в бесконечный разговор вклиниваются элементы итальянской оперы-буфф, и всё становится повеселее. Однако мой сын придерживался другого мнения. Ему быстро наскучило непонятное действие на сцене, а также текст строки на французском, которого он не знал, знаменитый потолок, расписанный Марком Шагалом, малоразличимый в сумраке зала, нарядный красный бархат и позолота лож, пропахших театральной пылью, и он стал развлекаться доступными ему средствами в рамках своего раннего подросткового периода. Он надувал жевательную резинку и поскрипывал паркетинами. Странно, но нашим соседям и мне его действия не нравились. Они всё чаще с укором оборачивались, а я всё сильнее толкала его ногой и всё громче предостерегающе шипела. Пришлось прибегнуть к крайней мере и выдать 20 франков на мороженое, что вполне его примирило с творчеством Рихарда Штрауса, а мне и окружающим позволило спокойно дослушать арии вперемешку с речитативами.
Вообще с немецкой оперой в Париже мне не очень везло. «Тристана и Изольду» тёзки Штрауса Рихарда Вагнера давали в Опера Бастий в американской постановке под управлением нашего Валерия Гергиева. Нас с мужем пригласили на премьеру, но мы смогли пойти только на генеральный прогон. Средневековая история драматической и куртуазной любви Тристана и Изольды в интерпретации Вагнера превратилась в страшную кровавую и роковую трагедию ночь-любовь-смерть. Американцы прочли всё буквально. Почти в полной темноте (т.е. в ночи) на чёрной сцене (страх) одетые в чёрное (рок) действующие лица как-то двигались, а заодно и пели. Исполнительница заглавной партии занемогла, и её подменила высокая стройная певица, прикованная к пюпитру под направленным на неё лучом прожектора, чтобы лучше видеть малознакомые ноты своей партии, а во втором действии она просто исчезла, так как уехала на свой собственный концерт. И ничего, сидящий в зале отряд не заметил потери бойца, ибо всё внимание было приковано к огромным белым экранам над чёрной сценой. Экраны (любовь) жили своей собственной жизнью. На них немолодая усталая обнажённая пара, мужчина справа, женщина слева, наглядно пытались показать страсть героев после ошибочно выпитого любовного зелья. Наверное, по замыслу американского режиссёра, в медленных невыразительных движениях скрывался особый, только ему ведомый смысл, потому что мы, зрители, недоумевали, как опавшие груди Изольды, смахивающие на оладушки, и поникший член Тристана могут символизировать непреодолимую роковую страсть – любовь. Третье действие прошло без нас. Во втором антракте мы высказали восхищение маэстро Гергиеву, пожали руки гордым самоуверенным американцам со словами: «It’s very very interesting» – и чудесно провели время, выпивая и закусывая в brasserie на площади Бастилии, где от тюрьмы, разрушенной революционной толпой 14 июля 1789 года, остался лишь символический белый круг.
Не знаю, как парижская критика отнеслась к американской версии Тристана и Изольды, знаю лишь по собственному опыту, что французов сложно чем-либо удивить. Однако мне это удалось. Изображая гостеприимных хозяев, французы задают вопрос: «Ну как вам у нас в Париже?» Заранее уверенные в восторженном ответе, они тут же спрашивают: «А где вы остановились?», чтобы снисходительно одобрить место вашей дислокации. И тут-то я потрясала неокрепшее галльское воображение, сообщая индифферентным голосом для пущего эффекта: «Да вот, у друзей в Сантэ». Далее следовал искренний взрыв громкого удивления: «В Сантэ?!!» Дело в том, что Сантэ – это самая большая и известная парижская тюрьма с незамысловатым названием «Здоровье». В тюрьму я попала по приглашению своей немецкой приятельницы Андреа, вышедшей замуж за очень положительного и серьёзного уроженца Бретани Филиппа, ставшего в 30 лет директором знаменитого исправительного учреждения. Им полагалась служебная квартира из нескольких комнат, в одну из которых меня и поселили. Мне выдали охранно-пропускной документ. Простой листок бумаги за подписью Филиппа с его личной маленькой круглой печатью удостоверял, что я гостья и мне надо оказывать помощь и внимание, выпуская и впуская в тюрьму. Ежедневно улыбчивые и вежливые сотрудники охраны Сантэ желали мне хорошего дня утром, а вечером, впустив по звонку в проходную и заперев за мной дверь, любезно интересовались, как я провела время и всё ли у меня в порядке, после чего открывалась дверь в первый внутренний тюремный двор, откуда можно было попасть в административные, жилые помещения и ресторан для персонала с приличной едой за сущие гроши. При небольших зарплатах служащие имели бесплатное медицинское обслуживание, общежитие для иногородних, пятинедельный отпуск и другие льготы, делавшие работу в местах заключения более привлекательной. С осуждёнными я встречалась в местном ресторане, где они оправдывали своё содержание в тюрьме, работая официантами, поварами и посудомойками. Одеты они были в одинаковые жёлтые сорочки и коричневые брюки. С тех пор мужчины в рубашках жёлтого цвета ассоциируются мною исключительно с исправительными заведениями, и я с трудом удерживаюсь от желания спросить: «Простите, вы случайно не из Сантэ?»
