Все месяцы, предшествующие поездке, разыгравшееся воображение не давало покоя, лишало сна, рисовало невероятные сцены парижской жизни, сулило нечто, дразнило, пугало. Особенно запомнился сон, когда все самые знаменитые памятники Парижа оказались на одной очень-очень длинной улице. И вот настал день отъезда. В единственно приличный семейный чемодан уложены лучшие летние наряды, бутылка «Столичной», матрёшки, шоколадный «Праздничный набор» фабрики «Красный Октябрь», а также добытые по великому блату баночка чёрной икры и батон сырокопчёной колбасы с крупным жиром. Как позднее оказалось, весьма полезные и нужные предметы в моей первой зарубежной поездке – и непростой, а сразу в капстрану, и в тот самый Париж, который «увидеть и умереть», в который я была давно заочно влюблена. Я страшно волновалась, как пройдёт первое свидание с возлюбленным. Волновалась не напрасно, потому что началось оно с полного разочарования.
Жарким душным днём через porte d`Italie мы въехали в Париж. За окном автобуса нас равнодушно встречал шестиэтажный серый город. С трудом мы пробирались по узким улочкам, заставленным личным транспортом местных жителей. На одной из них с именем rue Monge нас выгрузили перед отелем с двумя звёздочками, ставшим на три недели нашим парижским домом. На тридцать человек пришлось два номера с душем, один из них, естественно, достался руководителю делегации, а второй – единственной среди нас супружеской паре, с которой я подружилась и которая иногда пускала помыться. Хорошо ещё, что в номере был умывальник, совмещённый с сортиром и биде, его мы с моей соседкой использовали не только для омовения отдельных интимных частей тела, но и для мытья головы, потому что в игрушечной раковине сей ценный предмет не умещался. Номер на третьем этаже без лифта я делила с очаровательной, умной, интеллигентной студенткой четвёртого курса МГИМО. Кроме жилого пространства у нас ещё была одна кровать на двоих, к счастью, достаточно большая, потому что от дополнительной раскладушки, проведя по очереди на ней две ночи, нам пришлось отказаться из-за экстремального неудобства, очевидно, она предназначалась для дополнительного малолетнего ребёнка. Впрочем, в такой же ситуации оказались и другие члены группы, что вызвало массу самых разных замечаний и шуток.
После более чем столовского обеда, но по-французски, т.е. с маленькой бутылочкой вина на каждого, мы разбились на пятёрки и ринулись на абордаж достопримечательностей. Наша группа на всех парах помчалась к собору Парижской Богоматери. Стоя на левом берегу напротив знаменитого Нотр-Дама, я с недоумением рассматривала узкую мутную речку Сену, огибающую в этом месте остров Ситэ, невысокое грязно-серое сооружение с малюсенькими химерами (они, кстати, появились лишь в XIX в.). Как, это и есть величайший памятник архитектуры, о котором столько сказано и написано? А где обещанная пылающая, высокая готика? Захватывающая дух высота? Меня обманули. Я ждала чего-то совсем другого. Дальше – хуже. Куда делись элегантные, умеющие себя подать парижанки? Те, что проходили мимо – озабоченные, тощие, низкорослые, странно одетые, с торчащими из сумок палками-багетами белого хлеба, – никак не тянули на неотразимых обольстительниц. Каменно-серое однообразие домов и улиц барона Османа, обдающее летним зноем, погружало в безнадёжную тоску, а в ещё большее уныние – загаженные домашними любимцами тротуары, про которые сами местные говорят: «Если будешь идти и смотреть в небо, то обязательно попадёшь в экскременты, а если будешь идти и смотреть под ноги, то, кроме экскрементов, ничего не увидишь». Знаменитые Большие бульвары, такие нарядные на полотнах импрессионистов в залах Пушкинского музея, воспетые солнечным Ив Монтаном: J’aime flaner sur les Grands Boulevards, il y a tant de choses à voir, вызвали недоумение, что же он такого необыкновенного там углядел, кроме снующих и озабоченных людей? Place de la Concorde не показалась одной из самых больших площадей Европы. Может быть, надо было вместо Египетской колонны оставить гильотину со списком обезглавленных здесь? Уменьшенная копия статуи Свободы где-то посередь Сены выглядела нелепой и безвкусной. Воспетый Аполлинером мост Мирабо (Sous le pont Mirabeau coule la Seine et nos amours) гляделся унылым. После пышных военных парадов на Красной площади местная демонстрация мощи 14 июля выглядела уж слишком скромной с десятью истребителями, полком конных гвардейцев и президентом на крошечном бронетранспортёре. Люди в тридцатиградусную жару в местах скопления плохо пахли, несмотря на обилие косметических средств в магазинах. А я в первые дни визита болела, отравленная разочарованием, обманутая реальностью, не совпавшей с ожиданиями. Как хороши на фотографиях и репродукциях именитые обитательницы Лувра – Венера Милосская, Ника Самофракийская, леонардовская Джоконда, и какими неброскими смотрелись они в сутолоке музейных залов. А как жалко было расставаться с 20 франками (две водолазки в том самом Tati) на цветы к Стене коммунаров на кладбище Пер-Лашез и в мемориальную квартиру Владимира Ильича на улице Мари Роз. Тяжёлое душевное состояние длилось около недели и вдруг закончилось. Во-первых, мне очень понравились занятия в Альянс Франсез, лекции с уважительным названием Civilisation française о моде, кино, литературе, политике, практические занятия по языку и методике его преподавания. Возможно, перенастройка организма началась с комплимента: «Мадам, у вас чудесное «а» заднего ряда». Ещё бы! «А» заднее – тема моего диплома, и я точно знала, как надо его произносить. Этот звук – лакмусовая бумажка, его употребление или игнорирование указывает на степень образованности вашего собеседника. А может быть, всё изменилось из-за каждодневного утреннего маршрута rue Monge – rue de Fleurs. После лёгкого континентального завтрака круассаном, йогуртом и чашкой кофе мне часто удавалось из-за лености «согруппников» в одиночку отправляться в получасовой путь к источнику знаний в Alliance Française. Кружа по улочкам Латинского квартала, я норовила пробежаться по rue Moufftard, одной из самых старых улиц города с живописными фасадами лавочек, за которыми прячутся внутренние дворики и пассажи, приоткрывающие истинное доосмановское лицо Парижа. La Mouff, так сокращённо её зовут французы, соблазняла меня витринами многочисленных магазинчиков и множеством крошечных ресторанчиков, к счастью, ещё не открытых в это время суток, и приводила на площадь Контрескарп (place de la Contrescarpe), где Рабле с друзьями обсуждал за бокалом вина тонкости французского языка, несколько веков спустя Хемингуэй проводил время за чашкой кофе, обдумывая «Праздник, который всегда с тобой», и где простые французы, не читавшие «Гаргантюа и Пантагрюэля», игнорирующие американца Эрнеста, с огромным удовольствием пляшут всю ночь накануне дня Национальной независимости 14 июля. Подарив миру лозунг «Свобода, равенство и братство», а также гимн, зовущий более двухсот лет на баррикады, Великая французская буржуазная революция 1789 года прошлась мечом, огнём и гильотиной по живым людям и культурным ценностям (например, в течение нескольких лет каждый день в Версале проводился аукцион по продаже внутренностей дворца ненавистных королей, включая окна, двери, обои, панели и т.д. Хорошо ещё, не сожгли. Так что сегодняшний Версаль – бледная тень прошлого) и предопределила будущее нации, заразив кровь вирусом неповиновения. Чуть что – забастовочка, стачечка, баррикадочка, а то и la Revolution, скажем, революция 1968 года. Вот и в этом году из-за пенсионной реформы профсоюзы решили посоревноваться, чьи члены дольше не выйдут на рабочие места. Складывается впечатление, что не любят французы работать, прикрываясь Свободой и Равенством. Кстати, эти два слова отлично объясняют неубранность Парижа (несмотря на все усилия Жака Ширака в его бытность мэром, когда появилась огромная армия зелёных человечков с зелёными же уборочными причиндалами). Люди настолько внутренне свободны, что немедленно избавляются от мешающих их liberté предметов путём их бросания где попало, не обращая внимания на les poubelles – урны, названные так в честь префекта Департамента Сены Eugene Poubelle, который буквально навязал жителям эти ёмкости для мусора в 1884 году.
Однако позвольте вернуться к моему утреннему маршруту, изменившему мои взаимоотношения с Парижем. Оставив справа холм Святой Женевьевы – покровительницы города с Пантеоном и прахом тех, кто составляет гордость и славу Франции, по rue Soufflot я выходила к Люксембургскому саду, может быть, самому красивому в Париже. Осенью там утомлённые возрастом платаны – ровесники наполеоновских триумфов – скидывают листья на белый мрамор плеч обнажённых скульптур. По аллеям парка в разные времена прогуливались Бодлер, Верлен, Сартр с де Бовуар, толпы принарядившихся воскресных горожан с детками, а однажды и я. Студенты близрасположенной Сорбонны на здешних лавочках прогуливали занятия, готовясь к неминуемым экзаменам или чередуя поцелуи с дешёвыми бутербродами.
