Разговор советника муниципалитета и городского казначея, который подслушал Жилин, в первоначальном варианте был таким:
— Утеряна цель жизни, — с убедительной горечью повествовал румяный, расчленяя шницель на мелкие кусочки. — Всякая цель. Вот я вспоминаю свое детство. Я не хочу сказать, что цели нашей тогдашней жизни были непременно благородны и прекрасны. В большинстве люди стремились к мелким целям: к обогащению, к карьере, к выгодному браку… Бывали и подлые цели. Но человек жил во имя чего-то! Ему все время приходилось напрягать ум и воображение. Он был активен. Он не брезговал трудом, хотя, повторяю, это был далеко не всегда общественно-полезный труд. А сейчас ничего этого нет. Никто не трудится. Все отбывают рабочие или служебные часы и спешат к развлечениям. К бесцельным, бессмысленным, животным, я бы сказал…
— Согласитесь, однако, — надменно сказал человек с пластырем, — что они и есть животные. Животными они были во времена наших отцов, животными они и остались.
— Нет, не говорите так. Можно подумать, что они виноваты. А они ни в чем не виноваты.
— Разве я говорю, что они виноваты? Я просто утверждаю, что они животные. Медведь в цирке кое-как взбирается на лестницу, и укротитель жалует ему за это кусочек сахару. Медведь понятия не имеет, для чего надобно лазать по лестницам, но сахаром он доволен. Наш горожанин тоже полон равнодушия и неприязни к своей общественно-полезной деятельности, но он совершенно также, как медведь, рад своему кусочку сахара. Какая же разница? В том, что кусочек сахара для горожанина дороже обходится? А намного ли?
— Нет, не говорите так. Разница есть. Все-таки нас с вами выбирали не медведи. И нас выбирали — я чувствую это интуитивно — не только ради кусочка сахара… Вся беда в самом стиле жизни. Где-то мы промахнулись. Чего-то не учли. Мы слишком много говорили о благосостоянии. Мы слишком потакали этой буржуазной идее счастья в сытости, счастья в освобождении от забот… Вы понимаете меня? Господи, избавь нас от забот, а с этим кусочком колбасы я уж сам справлюсь…
— Эта идея имеет у нас многовековую традицию. Только избранные убереглись от ее тлетворного воздействия. Они стремились не к сытости, сытостью они пресытились при рождении. Они стремились к власти, к переустройству мира таким образом, чтобы только человеку было человеково, а дрессированному медведю — медвежье.
Ну а где они сейчас? У нас давно никто не стремится к власти. Это считается дурным тоном, и вы это прекрасно знаете…
— Да. С тех пор, как во время так называемой заварушки эти дрессированные медведи растерзали последнего диктатора, стремиться к власти стало дурным тоном.
— Это не так. Вы же знаете, что это не так. Изобилие! Изобилие сделало стремление к власти дурным тоном! Зачем человеку стремиться к власти, когда в пресловутой дрожке он получает гораздо больше, чем может получить, находясь у власти… — Он понизил голос — А теперь появились слеги. Вы слыхали о слегах? Никто не знает толком, что это такое, но рассказывают фантастические вещи! Ценою пустячка — собственной жизни — вы можете прожить двадцать жизней. И каких жизней! Императора Всея Вселенной. Властелина Острова Женщин. Бога-Творца…
— Я не верю в это, — сказал человек с пластырем. — И потом, это аморально. А если это все-таки правда, то я скажу вам, чего нам недостает: жадной, жестокой, отлично вымуштрованной оккупационной армии.
— Вы рассуждаете как интель.
— Ничего подобного. Я еще давеча хотел сказать вам. Напрасно вы полагаете, что в стране нет элементов, недовольных сытостью и стремящихся к власти. Вы забыли интелей, дорогой советник. Им не нужны оккупанты. Если они придут к власти, они устроят режим пострашнее оккупационного.
— Мой дорогой друг, это заблуждение. В том-то и беда, что даже интели не стремятся к власти. Что бы они ни вытворяли, что бы о них не говорили, это весьма благородные люди. По крайней мере, субъективно. Им не нужна власть. Они хотят расшевелить, дать хоть какую-нибудь цель… Пусть самую варварскую. Но активную цель! Это совсем иное, чем ваша оккупационная армия. Вы хотите подавить, а они стремятся расшевелить, разбудить. И когда я сказал, что вы рассуждаете как интель, я имел в виду совсем другое. Я имел в виду ваш экстремизм, склонность к жестокости. Если интели и приветствовали бы оккупационную армию, то лишь как средство возбуждения общенародного духа, пробуждения народа… Вы понимаете?
— Духа нет, дорогой советник. Дух давно умер. Он захлебнулся в брюшном сале. Давайте с этим считаться и оставим глупые надежды.
Некоторое время они молчали, потом румяный советник проговорил.:
— Боже мой, боже мой… Дрожка… Меценаты… Рыбари… Перши и артики… Люди, куда мы идем? Что бы мы ни начинали делать, все разбивается вдребезги. Бросьте, говорят нам. Пусть будет просто весело и ни о чем не надо думать… Но где-то кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные реакторы! Где-то создают новую педагогику! Где-то пишут книги, спорят, не соглашаются, думают, ошибаются, расплачиваются за ошибки, кровью и страданиями расплачиваются, а не глупыми искусственными слезами над трупиком белой кошечки…
Пек Зенай в первом черновике имел имя Петер Зенер. Жилин, пытаясь всколыхнуть воспоминания в душе Петера, говорит ему: «Курсант Петер Зенер, уберите с колен Петрония Арбитра и вернитесь с Земли на небо. <…> И сто шестой рейс не помнишь? И абордаж на Титане не помнишь?» — и думает о нем: «Настоящая развалина. Совершенно невозможно было поверить, что этот человек испытывал самые рискованные модели космических кораблей».
Разговор Жилина с Бубой в черновике тоже отличался от опубликованного:
— Почему ты не хочешь дать мне слег, Петер? — сказал я. — Всем даешь, а мне нет.
— Да никому я не даю! — сказал Буба. — Что ты ко мне пристал? Откуда ты взял, что у меня есть слег? Неужели тебе не совестно? Пристал к незнакомому человеку, как гомосексуалист какой-то, ей-богу…
Если бы он не сказал о незнакомом человеке, мне было бы очень совестно. Но тут я озлился.
— Откуда я взял? Пэт мне сказал. Знаешь, с таким губчатым носом. И «Девон» ты ему дал. И Эль-рыбарь сказал мне обратиться к тебе…
На вялом лице Бубы изобразилось отчаяние.
— Не знаю я их, — сказал он. — Эль сволочь, он на меня клепает. Зато, что я у него жену увел. Не верь ты им. Говорят сами не знают что. Что я им, фабрика, что ли?
— Слушай, Петер, — сказал я. — Ты меня знаешь, я человек упрямый. Я тебя не выпущу, пока не получу слег и твой адрес.
Буба вдруг решился.
— Ну и черт с тобой, — сказал он. — Подыхай. Какое мне до тебя дело? Все уже было. И никогда ничего больше не будет. Только ты дурак, Иван. Все так начинают. Любопытно, интересно, шепоток, слухи… А вообще-то, это стоит всего прочего. Но только мне кажется, это не для тебя. Или тебя тоже жизнь стукнула?
— Нет, — сказал я. — Мне просто любопытно и интересно. Я ведь из космоса ушел. Вот приехал отдохнуть, развлечься…
Он начал тихо смеяться.
— Ай да слег, — бормотал он, — ну что за молодец!.. И правильно… Кто докажет, эта жизнь настоящая или та? Верно, Иван?
— Я еще не знаю. Я узнаю и скажу тебе. Дай мне слег, Петер. И дай мне твой адрес, потому что я хочу встретиться с тобой не в кабаке, а дома, испытатель Петер Зенер.
На его вялом лице появилась странная улыбка. Он запустил пальцы в нагрудный карман и вытащил плоский пластмассовый футлярчик.
— Пользуйся, — сказал он. — Нашего полку прибыло. — Он раскрыл футлярчик. Внутри было несколько блестящих металлических трубочек, похожих на кристаллические модуляторы для карманных радиоприемников. Он взял одну трубочку и протянул мне. Она была маленькая — длиной не больше дюйма и толщиной в два миллиметра. — Пользуйся, — повторил Петер. — Пользуйся, борт-инженер Иван Жилин. Начинай новую жизнь. Не пожалеешь.
— А что с ней надо делать? — спросил я спокойно.
— Это кому как нравится, — ответил он. — Приемник есть? Вставь туда вместо модулятора, повесь где-нибудь в ванной и валяй.
— В ванной?
— Да.
— Обязательно в ванной?
— Да. Нужно, чтобы тело было в воде.
— Так. А «Девон»?
— А «Девон» высыпают в воду. Брось таблеток пять в воду и одну проглоти. Это самое неприятное. И еще обязательно добавь в воду ароматических солей. С ними очень здорово. А перед началом хорошо выпить пару стаканчиков чего-нибудь покрепче. Это чтобы развязаться.
— Так, — сказал я. — Понятно. Теперь все понятно. — Я спрятал слег в карман. — Сколько я тебе должен?
— Пустяки. — Он опять тихо засмеялся. — Дарю тебе по старой дружбе. Сладкая смерть, лучший подарок старому другу. — Он вдруг перестал смеяться и сказал просительно: — Ну пойдем, может быть? Чего зря время тратить?
