У реки есть исток
Человек
У реки есть исток
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
Нет дерева без корней, нет рода без памяти, нет Родины без любви
Юрий ЩЕРБАКОВ, АСТРАХАНЬ
Каким он был, мой прапрапрапрадед Щербаков? Из формулярного списка Астраханского казачьего полка станицы Замьяновской, учинённого ноября 15-го дня 1809 года, явствует, что служил он Царю и Отечеству с 1787 года апреля 15-го дня, а отставлен от службы в 1809 году апреля 11-го дня. К сему присовокуплён и словесный портрет казака Михайлы: «Лицом бел, чист, глаза серы, волосы на голове русые, нос посредственный, говорит обыкновенно».
Тщетно искал я при доброхотной помощи работников Астраханского государственного архива ещё какие-нибудь приметы пращура. А может, оно и к лучшему? Время людей не красит, а писари той поры, не мудрствуя лукаво, могли и записать в формуляр, «кто какой именно болезнию одержим: слеп глазами, хром ногами, на спине горб, суха рука, али вовсе внутреннию болезнию»…
Так что пусть остаётся в памяти русоволосый да сероглазый Михайло и эта вовсе не ветхозаветная родовая цепочка: Михайло родил Матвея, Матвей родил Михаила, Михаил родил Василия, Василий родил Романа, Роман родил Николая.
Мой отец Николай Романович был последним из этого щербаковского колена рождённым в станице Замьяновской Черноярского уезда Астраханской губернии…
С запоздалой гордостью перелистывал я в архиве чудом уцелевшие посемейные списки станичников. По одному из них на 1 января 1897 года в селении проживали 2132 человека. При этом 102 жителя «мужскаго и женскаго полу» были Щербаковыми, а ещё 40 (как и моя бабушка Клавдия Андреевна) носили фамилию Лаисцевых! Наверняка и среди нынешних насельников Замьян множество дальней родни, с которой развели нас судьба и время…
По соседству с новой сельской церковью во имя Преображения Господня – школа. Так и подмывает присовокупить классический журналистский штамп, что это «символично». А попросту, без выспренних выражений, приходит на ум: только так и должно быть! За неокрепшие души юных станичников бьётся денно и нощно мой добрый знакомый отец Александр. Каким оно вырастет, это постперестроечное поколение? Неужто, как говаривали в старину, без Бога в душе и без царя в голове? Неужто обуяет их подогретая теленаркотиками жажда тварного, плотского, греховного, запретного? Иду по школьному коридору. Навстречу – светлые, улыбчивые ребячьи лица, доверчиво распахнутые глаза и бесконечное: «Здравствуйте!»
Нет, не могут вырасти эти дети Иванами не помнящими родства! Тем более с таким пастырем, «попом-прорабом», как он сам себя называет с улыбкой. Воцерковление душ человеческих – дело многотрудное, и не первый ли шаг на этом пути – участие школьников в созидании храма! Пускай по нескольку кирпичей всего и перенёс каждый из них, доброхотно помогая строителям, да станет это духовным началом истинной любви к Родине!
Вечные истины не бывают банальными. Нет реки без истока, нет дерева без корней, нет рода без памяти, нет Родины без любви, нет любви без Бога.
Когда строки эти были уже написаны, в архиве отыскалось-таки имя далёкого пращура. В 1770 году родился у строевого казака Ефрема Щербакова сын Михайло – тот самый, что родил потом Матвея. Я стал богаче ещё на одно родовое колено. И богатству этому нет цены.
Родова… Кажется, даже от самого имени этого веет надёжностью, прочностью, незыблемостью.
– Слово-от казачье, старопрежнее, – объясняла, помню, баба Клава и смущённо разводила руками, – а больше об этом и знатья нету!
Ни бабушка, ни дедушка, которого я на портрете только и видел, не знали не ведали доподлинной истории появления на волжских берегах лихого донца по прозвищу Щербатый. Как, впрочем, и его имени. Кем он доводился обретённому мною Ефрему – отцом, дедом, прадедом, – Бог весть. То ли за чью-то жёнку подержался без спросу, то ли не поделил со станичниками нашарпанное у каспийских персюков добро – неизвестно. Только вырыл он триста лет назад землянку над Волгою на том красном месте, где лежат привольно Замьяны.
Забубённой головушкой, видно, был мой пращур и норовом своим – лихим, дерзким да упрямым – не скупясь одарил многочисленных потомков. Из тьмы веков родовая легенда высвечивает то гордый лик казачины, наперекор всем и вся взявшего, а вернее, умыкнувшего в жёны юную калмычку, то свирепонравного урядника, стремительных набегов которого пуще огня боялись высокомерные наполеоновские «мусью».
Да и дед Роман не из последних был в казачьем полку на германском фронте. Не зря, видно, ездила к нему под Ровно напогляд молодая жена. Непраздной вернулась тогда казачка домой, и через положенный срок народился у неё мальчик, наречённый Валентином. Мог ли не стать храбрецом-разведчиком старший отцов брат, коли зачат был чуть ли не на передовой! Безмерной удали был человек: добыв однова особо ценного «языка», волок его на себе через нейтральную полосу, а в довесок – «на буксире» – тяжеленные канистры трофейного спирта. Хоть и подырявило их пулями да осколками, а всё ж «обмыть» как следует ценного полковника братьям-разведчикам хватило! Два ордена Славы получил дядя Валя, представлен был к третьему, да, видно, не судьба – затерялись где-то бумаги в бездонных минобороновских недрах.
Честно тянул солдатскую лямку и мой батя, хотя и попал в окопы под Сталинградом шестнадцатилетним. Спасли Бог да родовое ратное умение! А ещё – редкостное умение плавать, которое пригодилось в ноябре 1943-го. Один только он и уцелел тогда из всей батареи, форсировавшей Днепр.
Я никогда не видел своего деда. Роман Васильевич умер в феврале 1945-го, когда мой будущий батя, двадцатилетие своё справивший уже после Победы, воевал в Румынии. На здоровье потомственный казак, занимавшийся всю жизнь артельным рыбным промыслом в родовых Замьянах, а потом в астраханском пригороде – посёлке Советском, никогда не жаловался. А тут вдруг удар, паралич и…
Дело было так: младшие дети прикатили с реки во двор несколько брёвен, принесённых Волгой. Роман Васильевич пошумел на них для порядку: не дай бог, мол, припишут воровство соцсобственности. Глядь в окно – а по улице к их дому топает участковый. Шёл-то он, как потом выяснилось, вовсе и не к ним, и дела ему до тех брёвен не было никакого. Но рухнул на пол мой дед, как громом битый, и в сознание уже не пришёл…
Казачину убил страх. Тот страх, который гнездился в нём с девятнадцатого года, когда, помотавшись по калмыцким степям, пришёл он с односумами к советской власти с повинной. Многие его товарищи были проглочены потом Красным Молохом. Деду повезло: к двум старшим Бог послал ему потом с супругой Клавдией Андреевной ещё пятерых детей, среди которых и мой отец. Жизнь налаживалась, а страх жил и грыз, как смертоносный червь, стенки сосудов, чтобы лопнули они однажды. Чего боялся? А мести за казачье звание, за то, что служил в астраханском взводе лейб-гвардии казачьего полка в самом Царском Селе, за то, что воевал с немцами, а после 17-го года – непонятно с кем…
По материнской линии далеко заглянуть не удалось. В конце XIX века в бурно растущую Одессу ехала на заработки вся Россия. Здесь и встретились орловский крестьянин Александр Епифанович Мишин и витебская мещанка Анна Ивановна Гусева. Младшая их дочь и стала моей бабушкой. Отца, сгинувшего на японской войне, она не помнила. Не помнила и материн подвиг, когда та с двумя малыми на руках явилась в орловскую деревню к свёкру. Вдовый Епифан, крепкий и хозяйственный мужик, из тех, кого стали потом величать «кулаками», почесал в потылице:
– Без меня жанились, ладно. Со мной жить будешь! Нет? Тогда вот те Бог, а вот те порог…
Гордая молодуха вернулась в Одессу, и завертелось-закрутилось колесо не самой сладкой жизни. Революция, анархия, безвластие… Мимо домишек на окраине громыхали расхристанные эшелоны с военным людом. Выскочат, схватят девчонку, кинут в теплушку – и поминай как звали. Смотрела, смотрела на это Анна Ивановна и не выдержала:
– Собирайся, девка, замуж. Да в деревню. Там, поди, уцелеешь!
И жених тут как тут. Панский конюх и кучер Никита Матвеевич Ткачук. Тот своих корней и вовсе не знал. С малых лет на панском дворе. Оттуда и в армию ушёл. Воевал, в австрийском плену два года отсидел, вернулся, а тут – красавица Маша, которой и шестнадцати-то не было! Поженились…
Мой дед Никита, выражаясь по-современному, был большим оригиналом. Правда, сам он слов таких отродясь не употреблял, его лексикон состоял из выражений простых и доходчивых.
