Как известно, двусторонним соглашением, подписанным в августе 1996 года Александром Лебедем и Асланом Масхадовым, предусматривается, что государственный статус Чечни будет определен позднее, в течение пяти лет. Этот компромисс устраивал тогда обе стороны: Москва получала возможность положить конец уже проигранной войне (заслуга А. Лебедя, которому пришлось потрудиться, чтобы сломить сопротивление кремлевских ястребов), чеченцы получали передышку, чтобы собраться с силами. Предполагалось, что за первым соглашением последуют другие договоренности по разным обоюдоважным вопросам. Однако с тех пор было сделано ничтожно мало для того, чтобы хоть как-то приблизить к Москве мятежную республику. Все эксперты считают весьма вероятным, что в случае нового обострения обстановки кризис не ограничится одной Чечней. Даже при ином варианте развития событий — при более или менее спонтанном начале гражданской войны в Чечне — противоборствующие стороны перенесут военные действия на прилегающую российскую территорию либо посредством терактов, либо с помощью рейдов, подобных тем, что совершались против Буденновска или Первомайского. Никто в России не гарантирован от акций подобного типа.[14]
Имеется ли вообще в России на федеральном уровне политика, отличная от той, что описана в главе «Федеральное самоубийство»? Да, был один такой проект, именовавшийся «проектом концепции государственной национальной политики Российской Федерации на Северном Кавказе». Его духовный отец — министр по делам национальностей Рамазан Абдулатипов, в прошлом один из лидеров мятежного Верховного Совета (который затем удалось приручить). Но этот проект раскритиковали в пух и в прах. Между тем характерно, что, несмотря на огромную чеченскую пробоину в корпусе Федерации и другие явные в нем дефекты, о которых здесь говорилось, Федеральное Собрание (Дума и Совет Федерации) не посвятило ни одного заседания этой проблеме. В такого рода политическом вакууме позиции, занимаемые московским истеблишментом, отличаются полным отсутствием единства. Григорий Явлинский вообще предложил отгородиться от Чечни самой настоящей государственной границей с тем, чтобы хотя бы попытаться заткнуть эту бездонную бочку, куда в огромных количествах утекают российские деньги и откуда поступают наркотики, грязная валюта и товары самого сомнительного происхождения и качества. Многие, однако, полагают, что подобные меры не столько покончат со всякими территориальными претензиями Москвы, сколько будут интерпретированы как недружественный акт но отношению ко всем северокавказским народностям. Нельзя также забывать о том, что Чечня многим (в том числе и в Москве) дает возможность нагреть руки. Коммунисты стоят за жесткие меры со стороны центра, но отдают себе отчет в том, что это (как и идея Юрия Лужкова вооружить казаков) приведет к новой войне, — поэтому ограничиваются пропагандой. Праворадикальные наследники Бурбулиса и Шахрая считают, что все образуется благодаря рынку: когда Россия станет богатой и процветающей, Северный Кавказ неизбежно вернется на ее орбиту. А поскольку до этого далеко, они не слишком горюют из-за потери Северного Кавказа, к которому, впрочем, не испытывают никакого интереса.
Вариантов возможного развития событии немного. Если к центробежным тенденциям, действующим извне и изнутри, добавится отсутствие какого-либо им противостояния, то можно быть уверенным, что в цепной реакции распада Северный Кавказ окажется первым звеном. «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет».
Перелом в игре на всемирной шахматной доске произошел дна года назад. Сначала с нее скатилась пешка Таиланда. Шахматные фигуры стремительно превращались в костяшки домино, готовые повалиться одна за другой. Первые волны шока опрокинули Индонезию, Южную Корею, Филиппины, Сингапур, Малайзию и Гонконг. Япония не вылезала из собственных неурядиц. На ногах держался только Китай, быть может, именно благодаря тому, что его еще не захватила полностью глобализация по-американски. 1997 год закончился в панических настроениях: все азиатские валюты находились в свободном падении, а экономическая катастрофа спровоцировала социальные потрясения. Пал режим Сухарто. и экспертам МВФ пришлось бежать из охваченной огнем Джакарты. 17 августа 1998 года происходит другая приснопамятная катастрофа: рушится рубль, а с ним и российская экономика, и сказки об экономическом чуде и ельцинских реформах. Сказки эти пользовались таким успехом, что в них поверили почти все крупнейшие государственные и частные финансовые институты Запада. Осенью Федеральная резервная система США бросает клич о спасении «Long Term Credit Management»: его 6-миллиардный крах грозил взрывом паники на самом Уолл-Стрите. В январе 1999 зараза перекинулась в соседнее полушарие: рухнул бразильский реал. Половина мировой экономики оказалась охвачена бурей, в которой многие экономисты и финансовые эксперты усмотрели «системный кризис». И именно в этой точке следует искать объяснение происходящему. С командного пункта видно много больше, чем с палубы. Экипаж, т. е. простые смертные, многого не замечает. Тем же, кто находился наверху, невозможно было не видеть, что начавшийся кризис не имеет четкого выхода. Быть может, он как-то и разрешится, но неясно, каким образом. И пока что никто, даже обладатели главной валюты мира, не смог ухватиться за нить. выводящую из него.
Образовалась нестандартная ситуация. С одной стороны, происходит глобализация по-американски, сметающая все на своем пути: по-прежнему вертится карусель мировых финансов, по-прежнему растет доллар, раздавив своей мощью все иллюзии относительно новорожденного евро. Индекс Доу-Джонса продолжает стремиться вверх, неумолимо свидетельствуя о том, что в мире остался только один паровоз — Америка. Остальные не поспевают за ней. Япония задыхается. Латинская Америка ковыляет кое-как, новые рынки Азии держатся на плаву (и даже растут) только благодаря невероятной тяге американской экономики. Уровень потребления в США вырос до фантастических, чрезмерных масштабов. а американский средний класс поверил, что можно «разбогатеть во сне», как это и происходило в клинтовские годы. Но в Джакарте и Бангкоке прекрасно понимают: если американский потребитель очнется, если кто-то решит, что деньги стоит не только тратить, но и копить, Азия войдет в пике. Европа продвигается вперед с трудом, не умея приспособиться к новым реалиям. Ей внушает уверенность только то, что она не так тесно привязана к развивающимся рынкам Азии и Латинской Америки и, следовательно, не так подвержена рикошету с этой стороны.
В целом же во всем мире царит атмосфера опасной неуверенности и болезненной нестабильности. Глава Федеральной резервной системы Алан Гринспен — один из тех, кто стоит на капитанском мостике, и авантюристом его не назовешь, — сообщил в мае 1999 года, что «впечатляющий рост» цен на акции на Уолл-Стрите вывел их на уровень, «находящийся для многих за неоправданными пределами» (International Herald Tribune. 1999. 7 мая). Что это? Неожиданное прозрение? Ничего подобного. В декабре 1996 года, когда Доу-Джонс еще парил на отметке 6400, Гринспен уже говорил об «иррациональном росте» рынка (см. там же). А в сентябре 1998 года, сразу после российского краха, он сказал: «Невозможно поверить, что США смогут остаться нетронутым оазисом благосостояния в мире, переживающем нарастающий стресс» (там же).
Итак, Уолл-Стрит все больше напоминает воздушный шар, наполненный горячим воздухом. Алан Гринспен не может себе позволить лишней болтовни. Ему следует быть осторожнее, чем самому папе римскому, когда он выступает с амвона. Скорее всего. каждая запятая из сказанного им была взвешена не один, а сто раз. И если он позволяет себе столь драматичные суждения, нужно оказать ему вес доверие, какого он заслуживает. То обстоятельство, что Уолл-Стрит предпочитает слышать только хорошие новости и не любит призывов к благоразумию, только доказывает замечание Джона Кеннета Гэлбрайта, уверявшего, что на нынешнем глобальном рынке «больше инвесторов, чем ума». Если же взглянуть пошире, то происходящее покажется еще более тревожным. По данным Международного валютного фонда, общие тенденции роста мирового ВВП в последние 30 лет обнаруживают совершенно неожиданную динамику, особенно если посмотреть на них восторженным взглядом глобализаторов. Обратите внимание, мы говорим о тридцатилетии, т. е. о долгосрочных тенденциях, не подверженных мгновенной эйфории или депрессии. Итак, если в 70-е годы средний ежегодный рост мирового ВВП был 4.4 %, то в следующее десятилетие он заметно сокращается — 3.4 %. По расчетам, в 90-e годы странам ОБСЕ повезет, если рост достигнет 3 %. И большая часть этого роста зафиксирована но одному адресу — в США. Да, ВВП растет, но рост этот сокращается. Правда, происходит и «сокращение сокращения», т. е. уменьшение снижается со временем, что естественно: при уменьшении абсолютных численных значений ВВП сокращение его роста не может происходить равномерно, иначе мир был бы уже ввергнут в катастрофу почище, чем в 1929 году. Но если нынешний темп сохранится, то первое десятилетие нового века в любом случае станет трагедией. Тем более, что кризис даст о себе знать задолго до того. как индекс роста остановится на нуле. Иными словами, американская система финансовой и торговой глобализации не только не производит в мире «растущий рост», но и снижает его темпы. Мы имеем дело с двумя взаимоисключающими явлениями: сокращение мирового роста и бурный, безостановочный рост американской экономики, особенно финансового сектора. В то же время возникает совершенно новое явление: разрыв между ростом реальной экономики и финансов. Углубление этого процесса тоже со временем станет опасным. Кое-кто, например Александр Зиновьев, считает, что мы уже вступили в тот этап развития человечества, когда контроль над развитием стал не только возможным, но и тотальным. Но даже если принять это совершенно оруэлловское видение мира, то тотальный контроль со стороны какой-нибудь Всемирной Власти все равно требует принятия решений, мер, корректировок. Они не всегда будут приятными и необязательно приведут к мягкой посадке. Если те, кто стоит на капитанском мостике, увидели все это, что несомненно, то у них не мог не возникнуть вопрос: как объяснить потенциальным избирателям, скажем Альберта Гора. принадлежащим как раз к поколению «Доу-Джонс 10000», что в будущем их ожидает «что-то неприятное»? Что невозможно поддерживать вечно уровень потребления, к которому они привыкли. в котором они выросли? И как объяснить всему остальному миру, когда над ним нависнет кризис, что придется сохранить, более того, упрочить систему неравного распределения мирового богатства в пользу одной пятой человечества и в ущерб четырем пятым? А ведь это будет происходить не в условиях роста, а при постоянном сокращении темпов развития, т. е. не в условиях согласия, а при растущем несогласии!
