Ознакомительная версия.
Тут уже можно подвести предварительный итог, состоящий в том, что под видом словаря могут скрываться романы, сборники эссе или статей, описания событий или людей, анекдоты, да и вообще все что угодно. Чем же так притягивает уважаемых авторов словарная форма? Почему так и тянет расположить их свои статьи в алфавитном порядке?
Вспомним Катю Метелицу, которая по существу уже ответила на эти вопросы.
Итак, вопервых, «для смеха». Юмористический эффект возникает в тех случаях, когда содержание текста не соответствует академической форме словаря. Смешное загоняется в академический формат и от этого становится еще смешнее. По-видимому, по мнению Метелицы, наличие именных и предметных указателей смеховой эффект еще усиливает, доводит, так сказать, до надрыва животиков. Хотя здесь с ней можно и поспорить.
Во-вторых, «для солидности». Словарная форма в некоторых случаях повышает академическую ценность текста. Скажем, словарь актуальных литературных понятий, безусловно, интереснее и важнее сборника статей литературного критика.
В-третьих, «для аккуратности». Речь, как мне кажется, идет о следующем. В том случае, если текст не имеет четкой собственной структуры и распадается на много разных текстов, форма словаря скрепляет его, придает определенную значительность. Этот прием работает, если книга выросла из журнальных или газетных колонок, в общем-то не связанных между собой (разве что стилистически). Это, как ни странно, срабатывает и при подведении итогов за год. Алфавитный порядок событий и тем года оказывается как-то ярче и четче временного порядка, за которым-то не всегда строго и уследишь. В этом смысле удобно сравнить воплощение одной и той же идеи в разных форматах. Кажется, что год, представленный в журнале «Большой город» (словарь главных тем), выглядит как-то ярче, выпуклее и, главное, запоминается лучше, чем тот же год, предлагаемый журналом «Афишей» (что-то вроде новостной ленты или хроники). Формат словаря в этом смысле хорош по двум как бы противоположным причинам. С одной стороны, он структурирует текст, не имеющий никакой первоначальной структуры, то есть, по существу, задает некую композицию, связывает разрозненные эпизоды. С другой стороны, эта структура достаточно гибкая, она не искажает события, не навязывает каких-то дополнительных смыслов и позволяет включать в книгу новые эпизоды, если это потребуется.
Катя Метелица еще упоминала невроз, но его можно отнести на счет индивидуальных особенностей автора. Хотя нужно сказать еще одну важную вещь, а обозвать ее можно хоть неврозом, хоть как. И это, пожалуй, единственное, что объединяет все рассмотренные книги и журналы. И именно в этом можно усмотреть ту самую тенденцию, с которой и начался разговор. После прочтения всех названных текстов возникает устойчивое ощущение, что мир лучше познается через слова. Можно называть их модными, можно ключевыми. Мы запоминаем не объемные события или сложные понятия, а отдельные слова, своего рода ярлыки для всевозможных явлений, и именно эти ярлыки храним в своей памяти, общественной или индивидуальной. Особенно удачны ярлыки в виде речевых клише (типа выражений Полная Кондопога или «Конечно, Катя!» и даже таких литературоведческих терминов, как створаживание литературы). Они хорошо запоминаются и легко вызывают воспоминания о прошлых событиях и, что немаловажно, эмоции с ними связанные. Эти слова являются единицами хранения событий в нашей памяти и действуют как вспышки, мгновенно освещающие эти события. Поэтому гораздо ярче и действенней оказывается не просто текст, а текст, введенный через некое точное и запоминающееся слово, поэтому в конце концов авторы и дают художественным произведениям короткие названия.
Но названия романов и прочих текстов придумывает, как правило, один человек, и они могут быть удачными и неудачными и, что называется, провоцируют частные ассоциации. А вот ключевые слова в самых разных областях – от литературоведения до политики и вообще жизни в целом – возникают в результате нашей общей деятельности и всегда отражают некую общую и общезначимую реальность. Задача отдельного автора состоит не в том, чтобы их придумать, а в том, чтобы их отыскать в языке и культуре, вспомнить самому и тем самым вызвать ответную реакцию у читателя. Разговор о ключевых словах и с их помощью оказывается интересен всем тем, кто эти слова знает, и у кого они вызывают соответствующие мысли, образы и эмоции. Одинаковые механизмы действуют в разговоре и о нашей жизни за год, и о нашей сегодняшней литературе.
А раз мир лучше познается через отдельные слова и выражения, то и форма словаря становится востребованной, ведь слова удобнее всего располагать в алфавитном порядке (для солидности и аккуратности). Вот и появляются пространные высказывания, в том числе и художественные, о литературе, о политике, просто о жизни «под видом словаря». Тенденция, если уж говорить о тенденции, состоит в том, чтобы «говорить (или, точнее, писать) целыми словарями». И поверьте моему лингвистическому опыту, высказывание в виде словаря гораздо убедительнее высказывания в виде кроссворда, не говоря уж о клепсидре (см. эпиграф к этой главе).
В начале 2000-х годов нас всех пугали чем-то очень страшным, чем-то, что журналисты упорно называли реформой русского языка. Честно говоря, трудно даже себе представить, что бы это могло значить, но в действительности речь шла о двух абсолютно не связанных проектах – издании нового свода орфографических и пунктуационных правил, что иногда называли реформой правописания, а иногда нет, а также о законе о русском языке, впоследствии более корректно названном законом о государственном языке.
В этом разделе я хочу говорить о том, как можно воздействовать на язык, регулировать его, и о том, кто на это имеет право.
Когда-то давно, еще в советское время, у меня в гостях был молодой немецкий лингвист, большой демократ и большой любитель России. Он очень любил русских и переживал, что им приходится жить в тоталитарном государстве, но еще больше он любил русский язык. Все в русском языке восхищало его – и падежи, и виды, кроме одного. Зачем, – говорил он, – вы, русские, используете кириллицу? Это ведь так неудобно для иностранцев, которые ну просто ничего не понимают ни на ваших картах, ни на улицах. Да и вам самим было бы гораздо удобнее писать латиницей, и это был бы первый шаг сближения со свободным и демократическим миром.
Я возражал, что как раз нам удобнее не станет, потому что мы привыкли к кириллице и даже немного гордимся ей, и вообще, народ на это никогда не согласится. А при чем здесь народ, – сказал немец. – У вас же тоталитарное государство, просто возьмите и перейдите на латиницу. Крыть было нечем! Так я получил первый урок демократии, умело использующей отдельные преимущества тоталитарного строя.
Это, конечно, больше история про немца и демократию, но все-таки немного и про русский язык. Смешно сказать, но, если кто не заметил, мы все-таки перешли на латиницу. Правда, не все и ненадолго. Это коснулось прежде всего пользователей интернета и особенно электронной почты в начальный период их развития в нашей стране, то есть пока не были введены общепринятые кириллические шрифты. Кто-то при этом использовал апострофы для передачи мягких согласных, кто-то латинское «и», кто-то «игрек», а кто-то просто плевал на мягкость, но все так или иначе справлялись. Несмотря на обилие непоследовательных и ненаучных способов передачи русских слов латиницей, мы продолжали давать советы, спорить и ругаться, то есть, короче говоря, общаться и понимать друг друга. До тех пор, пока технический прогресс не вернул нам нашу кириллицу. Из этого эксперимента, проведенного над нами новыми технологиями, я извлек весьма тривиальный лингвистический урок. Ценность общения (в первую очередь, на родном языке) столь высока, что ради него можно перейти даже на другую графику. Но… значительно лучше использовать свою родную, привычную. Именно поэтому сегодня я гораздо менее охотно читаю в интернете комментарии, записанные латиницей (просто потому, что у их авторов, живущих за границей нет кириллических шрифтов). Такие комментарии, конечно же, прочитываются, но несколько медленнее и, как бы это сказать, без удовольствия.
Более общий вывод состоит в том, что мы можем приспособиться к любым изменениям нашей графики, но лучше, чтобы этих изменений не было вовсе. И этим, в частности, объясняется отношение к время от времени предлагаемым реформам даже не графики, а орфографии и пунктуации. Образованные люди (за исключением лингвистов) практически всегда против таких реформ, ведь наибольший урон от изменений несут грамотные взрослые люди, а еще точнее, люди много пишущие и читающие. Они сильнее всех привыкли к существующему порядку, и им труднее перестраиваться. Из наиболее грамотных они в один миг становятся наиболее неграмотными (правда, только на определенное время). Кроме всего прочего, грамотность является одной из составляющих культуры, и ее утрата воспринимается культурными людьми болезненно.
Ознакомительная версия.
