Уистан Оден - Стихи и эссе

Как полагается, тайное, наконец, стало явным.
Так секрет, вызревая, внезапно становится главным
предметом беседы с другом за чашкой чая, зачином
сплетни: "в тихом омуте" или "нет следствия без причины".

Привидение в поле, утонувший в бассейне парень,
она, танцующая в кабаре, он, выпивающий в баре,
приступ мигрени, усталость, выражение скуки, вздох
суть одна сторона медали из двух, трех, четырех

и т. д. Голос девушки в церковном хоре,
запах сирени и бузины, гравюры в холле,
рукопожатие, поцелуй, кашель, игра в крокет
заключают в себе загадку, до срока таят секрет.

За что он стоял — так это за совершенство (в своем роде).
Им введенный стиль: простота — залог успеха.
Хорошо разбираясь в людской породе,
Он беспокоился преимущественно об армейских частях.
Когда он смеялся, государственные мужи лопались от смеха.
Когда он плакал, младенцы толпами гибли на площадях.

Звезды на небе видали меня в гробу.
Что ж, не посетую, не прокляну судьбу.
Эта беда не беда, мой друг, поверь,
Коль равнодушны к тебе человек и зверь.

Только представь себе: страстью вспыхнет звезда,
Ты же вдруг не сможешь ответить "да"…
Нет уж, если поровну любить нельзя,
Тем, кто любит больше, пусть буду я.

Вечный поклонник (мне по плечу эта роль)
Звезд, для которых я — место пустое, ноль,
Снова и снова взгляд устремляя вверх,
Нет, не скажу, что одна мне милее всех.

Если же все звезды погасит смерть,
Я научусь в пустое небо смотреть.
Тьмы всеохватной я полюблю торжество.
Надо привыкнуть — только-то и всего.

О жатвах слыша, гибнущих в долинах,
Нагие видя в устье улиц горы,
За поворотом упираясь в воду,
Прознав про смерть отплывших к островам,
Мы зодчих чтим голодных городов,
Чья честь — овеществленье нашей скорби.

Которой не узнать себя в их скорби,
Приведшей их, затравленных, к долинам;
Провидя шум премудрых городов,
Коней осаживали, взмыв на горы,
Поля, как шхуны пленным с островов,
Зеленый призрак возлюбившим воду.

У рек селились, и ночами воды
Под окнами им умеряли скорби;
Им грезились в постелях острова,
Где танцы ежедневные в долинах,
Где круглый год в цветущих кронах горы,
Где страсть нежна вдали от городов.

Но вновь рассвет над ними в городах,
Не встало диво, разверзая воды,
И золотом не оскудели горы,
И голод — главная причина скорби;
Вот только сельским простакам в долинах
Паломники твердят про острова:

"Нас боги навещают с островов,
В красе и славе ходят в городах;
Оставьте ваши нищие долины
И с ними — в путь по изумрудным водам;
Там, подле них, забудьте ваши скорби,
Тень, что на вашу жизнь бросают горы".

Так много их ушло на гибель в горы,
Карабкаясь взглянуть на острова;
Так много пуганых под игом скорби
Остепенилось в грустных городах;
Так много кануло безумцев в воды,
Так много бедных навсегда в долинах.

Что им развеет скорби? Эти воды
Взойдя, озеленят долины, горы,
Где в городах не сниться островам.

Пусть телефон молчит, стоят часы,
И в тишине глодают кости псы.
Пусть вносят гроб под барабанный бой,
И входят в дом скорбящие толпой.

Пускай аэроплан, зудя как зуммер,
Кругами пишет в небесах: "Он умер".
На шеях голубиных черный шелк,
И в черных крагах полицейский полк.

Он был мой север, юг, восток и запад,
Мой труд и мой досуг, мой дом, мой замок,
Мой светлый вечер, мой вечерний свет.
Казался вечным. Оказался — нет.

Теперь все звезды можете гасить,
Луну и солнце с неба уносить,
И вылить океан, и срезать лес:
Театр закрыт. В нем больше нет чудес. [246]

Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах "Он мертв" над головой,
И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
Регулировщики — в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

"Поэзия последствий не имеет…"?
Стихи прочтя, никто не станет лучше?
Она в бесплодном поле семя сеет?
И никого и ничему не учит? —

Но отчего губам читать приятно?
Но отчего ушам приятно слушать?
Слова, звучащие интимно и приватно,
Необъяснимо западают в душу.

О чем они молчат и что пророчат?
И отчего в душе тревоги запах?
И глаз никак не оторвать от строчек,
И слез никак не удержать внезапных.

И, кажется, бег время ускоряет,
И свежестью необъяснимой веет…
Но кто-то, заблуждаясь, повторяет:
"Поэзия последствий не имеет…"

Когда столько людей ждет траурных процессий,
когда горе стало общественным достоянием, и хрупкость
нашей совести и муки
предстала на суд всей эпохи,

о ком говорить нам? Ведь каждый день среди нас
умирают они, те, кто просто творили добро,
понимая, что этим так беден наш мир, но надеясь
жизнью своей хоть немного улучшить его.

Вот и доктор, даже в свои восемьдесят, не переставал
думать о нашей жизни, от чьего непокорного буйства
набирающее силу юное будущее
угрозой и лестью требует послушания.

Но даже в этом ему было отказано: последний взгляд его
запечатлел картину, схожую для всех нас:
что-то вроде столпившихся родственников,
озадаченных и ревнующих к нашей агонии.

Ведь до самого конца вокруг него
были те, кого он изучал — фауна ночи,
и тени, еще ждавшие, чтобы войти
в светлый круг его сознания,

отвернулись, полные разочарований, когда он
был оторван от высоких будней своих,
чтобы спуститься на землю в Лондоне —
незаменимый еврей, умерший в изгнании.

Только Ненависть торжествовала, надеясь хотя бы
сейчас увеличить его практику, и его
тусклая клиентура думала лечиться, убивая
и посыпая сад пеплом.

Они все еще дышат, но в мире, который он
изменил, оглядываясь на прошлое без ложных сожалений;
все, что он сделал, было воспоминание
старика и честность ребенка.

Он не был талантлив, нет; он просто велел
несчастному Настоящему повторять наизусть Прошлое,
как урок поэзии, до тех пор пока
оно не споткнулось в том месте, где

вечность назад было выдвинуто обвинение;
и вдруг пришло знание о том, кто осудил его,
о том, как богата была жизнь и как глупа;
и оно простило жизнь и наполнилось смирением,

способностью приблизиться к Будущему как друг,
без шелухи сожалений, без
застывшей маски высокой нравственности —
закомплексованности чрезмерно фамильярных движений.

Не удивительно, что древние культуры тщеславия
в его анализе противоречий предвидели
падение королей, крах
их изощренных иллюзий:

если бы ему удалось, общественная жизнь
стала б невозможна, монолит
государства — разрушен, и толпы
злопыхателей канули б в небытие.

Конечно, они взывали к Богу, но он спускался своим путем
в толпе потерянных людей, вроде Данта, вниз,
в вонючую яму, где калеки
влачили жалкое существование отверженных.

Он показал нам, что зло — не порок, требующий наказания,
но наше всеразрушающее неверие,
наше бесчестное состояние отрицания,
неуемное стремление к насилию.

И если какие-то оттенки властного тона
и отцовской строгости, которым он сам не доверял,
еще втирались в его высказывания и облик,
это была лишь защитная окраска

того, кто слишком долго жил среди врагов;
и если, зачастую, он был неправ, а иногда абсурден,
для нас он уже не человек,
но полноправное общественное мнение,

следуя которому, мы создаем наши жизни:
подобно погоде, он может только способствовать или мешать,
гордец продолжает гордиться, но это
становится все трудней, тиран

пытается терпеть его, но не проявляет особой симпатии, —
он незаметно окружает все наши привычки
и развивает до того, чтобы каждый
поникший — в самом забытом, покинутом графстве —

почувствовал возрождение, и, ободрив
всех — до ребенка, несчатного в своем маленьком
мирке, в некоем домашнем "уюте", исключающим свободу,
в улье, чей мед — забота и страх, —

дает им успокоение и указывает путь к избавлению,
в то время как затерянные в траве нашего невнимания
давно забытые вещи, обнаруженные
лучом его неотталкивающего света,

возвращаются к нам, чтобы вновь обрести свою ценность:
игры, которые мы забросили, посчитав недостойными нас, выросших,
несолидные звуки, над которыми мы уже не решались смеяться,
рожи, которые мы строили, когда нас никто не видел.

Но он хотел от нас большего. Быть свободным —
зачастую быть одиноким. Он мечтал соединить
разбитые нашим благим чувством справедливости
неравные части: восстановить

волю и разум больших,
поскольку меньшие, обладая, могли лишь
использовать их в скучных спорах, — и вернуть
сыну богатство ощущений матери.

Но больше всего он хотел бы, чтобы мы
вспомнили очарование ночи,
не только из-за изумления,
охватывающего нас, но и

от того, что ей необходима наша любовь.
Полными грусти глазами ее прелестные существа
безмолвно взирают и молят нас позвать за собой:
они изгнанники, ищущие будущее,

заложенное в нашей энергии. Они бы тоже гордились,
если б им позволили служить просвещению, как он служил,
даже снести наш плач "Иуды", как сносил он,
и как должен сносить каждый, служащий ему.

Один разумный голос смолк. Над его могилой
семья Порыва оплакивает нежно любимого:
печален Эрос, создатель городов,
и безутешна своевольная Афродита.