Можно бы, конечно, написать, что губернаторам запрещено использовать портрет Путина, но это звучит, во-первых, прозаично, а во-вторых, неполно.
Речь идет не только об иконографии, но и об оценках, ссылках на дружбу с первым лицом, а возможно, о бегущей строке с его благословением.
Само словосочетание «образ Путина» — нечто принципиально новое для российской реальности. Даже во времена застойного маразма, помнящиеся мне отчетливо, словосочетание «образ Брежнева» было непредставимо. Когда Виктор Коршунов в спектакле «Целина» по мотивам одноименного шедевра читал текст от автора, он не обозначался в афише как Брежнев — участники перечислялись общим списком. Это был рассказчик вообще, а не конкретный «многажды герой».
«Образ Путина» — понятие широкое и бессодержательное. Упоминая или показывая Путина, губернатор фактически повторяет сакральную формулу «С нами Бог», ничего не сообщая собственно о Боге. Он с нами, и этого достаточно. Это исключает моральные оценки и неудобные вопросы.
Критерий, по которому отбираются осчастливленные, тоже неясен. По слухам, те 27 из 65, кому повезло, пользуются популярностью в собственных регионах и потому не могут скомпрометировать президента. Вообще-то, если у нас из 65 губернаторов 38 настолько отвратительны населению, что способны понизить рейтинг Путина одним появлением в кадре на его фоне, это тревожный сигнал; но от социологии воздержимся. Заметим лишь, что несчастным очень обидно: они не допущены не только к первому лицу, но и к его образу.
Я уже предлагал в одной из колонок решить проблему диверсификацией образа Президента, то есть введением нескольких образов вместо одного. Если успешных губернаторов будет осенять, допустим, благожелательный образ «Путин Всех Скорбящих Радость», то нерадивых будет пронизывать «Путин Ярое Око»; для особо деятельных возможен Троеручец. Такое разделение в духе православной иконической традиции позволило бы не только удовлетворить все амбиции, но и обогатить политический лексикон.
Культ личности Сталина был гораздо меньше похож на религию: во-первых, ему сопутствовала рациональная, внятно формулируемая идеология, от которой Сталин в своей практике отступал редко. Идеология с верой практически не совмещаются: «верую, ибо абсурдно» — по сути, антиидеологический принцип. Сфера идей не имеет права на абсурд.
Книга Алексея Чадаева «Путин. Его идеология» потому-то и не имела широкого успеха, а автору принесла скорое изгнание из Общественной палаты, — что идеологией тут явно не отделаешься. Надо было писать «Его теологию».
В случае Путина мы имеем дело не с культом личности, — поскольку и личность слабо выражена, да вдобавок герметично закрыта от посторонних глаз, — но с культом субстанции, если угодно.
Эта субстанция неопределима: ее можно назвать чекизмом — но это узко, мелко и фактически неверно, ибо чекизм жестче и брутальней, чем мягко сияющий «образ Путина». Можно властью — но власть была и у Брежнева, и у Ельцина, и даже у Горбачева, однако культа не породила. Субстанция Путина в наименьшей степени зависит от его личных качеств и вообще имеет мало отношения к реальному Владимиру Владимировичу, который и сам почти наверняка ничего не понимает в происходящем.
Эта субстанция — своего рода субстрат коллективных ожиданий, которые оказываются сильнее всякой логики; путинизм — фантом массового самогипноза, порождение общественных чаяний. Если Бог есть, он тоже мало похож на наши представления о нем; мы вольны наделять его любыми, часто взаимоисключающими свойствами. Как существует Бог христианский, иудейский и мусульманский, — так есть Путин либеральный, Путин державный и даже Путин националистический, хотя существует и незначительная прослойка атеистов, утверждающих, что никакого Путина нет, а есть крошка Цахес, которому повезло. Но это, конечно, метафизическая глухота. Лишним доказательством религиозной природы путинского культа служит и то, что он существует в двух вариантах — мягком и жестком, официозном и тоталитарном.
Тоталитарная секта Путина — движение «Наши» и его клоны; главный идеолог сектантской версии культа — Владислав Сурков, наглядно доказывающий старую мысль Владимира Мегрэ (культ «Анастасия», если кто помнит) о тождестве сектантских принципов и сетевых маркетинговых технологий. Тот факт, что пиарщик и маркетолог с менатеповским прошлым оказался во главе тоталитарнейшей из постсоветских сект, наглядно доказывает это тождество: вне зависимости от качества продукта в тоталитарных сектах и на слаборазвитых рынках он именно «впаривается», внедряется насильственно и безальтернативно. Секта никогда не вытеснит официальную церковь — власть сама не нуждается в слишком крикливых и кровожадных адептах; но секта необходима — хотя бы для того, чтобы служить пугающей альтернативой скучноватому силовому официозу и вдобавок растить для него кадры. Повзрослевший сектант чаще всего приходит в церковь, принося туда и остатки пассионарность, и опыт смирения.
Старую формулу Кормильцева — «Можно верить и в отсутствие веры» — следовало бы скорректировать грамматически: не «верить в отсутствие», то есть в безбожие, а в «верить в отсутствии», то есть в религиозном вакууме.
Анализируемый новый тип веры возможен только при условии пустого места на вершине религиозной пирамиды, только там, где свято место оказалось пусто. Почему — отдельная и долгая тема: возможно, христианство было с самого начала неорганично для России, как утверждают наиболее радикальные почвенники и язычники (что часто совпадает). Возможно, оно было скомпрометировано государством или разрушено большевизмом. Как бы то ни было, вакансия Бога открылась. Сформировалась любопытная религия, рассмотрением которой мы здесь и займемся.
Мифология Путина как верховного божества сформировалась не сразу, и радикально отличается от ленинской или сталинской. Путин — Бог, которым может стать любой; он изъят из толпы, наделен ореолом народных чаяний — и вот сияет. Любопытно, что мифологема «Бога-сына» со временем развивается в сторону все большего отрицания Бога-отца. В христианстве Отец и Сын — единое, Сын уточняет, конкретизирует, иногда смягчает отцовские установления, лишает веру жестковыйности, косности и формализма, распространяет ее на все человечество и снимает национальный вопрос — но отрицать ветхозаветного Бога ему, естественно, незачем. Напротив, он постоянно подчеркивает преемственность. Правда, со временем (особенно непримиримо это звучало у Флоренского) богословие отваживается заговорить о несовместимости Ветхого и Нового заветов. Андрей Кураев даже называет Ветхий Завет «собранием иудейских мифов», противопоставляя ему боговдохновенное Евангелие.
Культ Сталина формально был продолжением культа Ленина, но содержательно, а зачастую и формально отрицал его; если для шестидесятников Ленин был «анти-Сталин», то для «тридцатников» Сталин был явный и недвусмысленный анти-Ленин, зодчий Красной Империи. Об этом осторожно, но достаточно внятно, чтобы его услышали, высказался Пастернак: «Судьба дала ему уделом предшествующего пробел… За этим баснословным делом уклад вещей остался цел» — то есть, в отличие от разрушителя Ленина, Сталин выбрал органический и эволюционный путь, путь строителя и консерватора (иное дело, что от этого заблуждения Пастернак скоро отказался, но многие разделяют его до сих пор).
Путин являет полное и открытое отрицание Бога-отца. И тому есть свои причины.
Христос не нуждался в том, чтобы поднимать свою популярность и легитимизировать учение за счет неудачливого предшественника, но уже Сталину — при его весьма скромных личных дарованиях — необходим был ореол общественных ожиданий, атмосфера коллективной усталости от разрухи. Путину отрицательный фон позднего Ельцина жизненно необходим — новая мифологическая схема в том и заключается, что единственным положительным деянием Бога-отца было порождение Сына. Впрочем, и в христианстве есть тезисы, прямо подводящие к этому: ведь Христос пришел «спасти мир», и стало быть, мир, созданный Отцом, находился в глубоком кризисе, сродни российским девяностым годам.
Таким образом, новая, извращенная и выхолощенная версия христианства опирается на миф о мире, погрязшем во зле, и о Боге-отце, единственной заслугой которого было порождение Сына. Выполнив эту миссию, он ушел на покой, чтобы больше уже не вмешиваться в судьбу Творения. Остается добавить лишь, что вместо храмов «на крови» новая религия возводит бесконечные храмы на нефти, и то, что большинство московских новостроек так и высится незаселенными вследствие безумных цен, лишний раз подтверждает их сакральную, храмовую природу. Церкви не для того, чтобы в них жить; они манифестируют веру — и здание Газпрома в Петербурге как раз и есть один из храмов новой веры; спор о целесообразности его возведения, таким образом, бесплоден.
