Мне суждено было родиться на последней ступеньке социальной лестницы, на ступеньке, которая погружена в грязь и где не существует надежд", - пишет Эдит в своих воспоминаниях.
После смерти дочери и ухода Маленького Луи она перебралась в квартал Пигаль. Это уже было общество проституток, воров, сутенеров. Один из них тоже Альберт, - молодой и красивый, с бархатными глазами, изящными манерами, носивший неимоверно широкие брюки, взял Эдит под свое покровительство. Он требовал тридцать франков в день из того, что она зарабатывала уличными песнями. Вторую свою девушку, Розиту, он выгонял каждую ночь на тротуар.
Эдит не удавалось столько заработать, тогда Альберт стал требовать, чтобы и она вышла на панель. Как ни была Эдит влюблена в своего "патрона", но на улицу выходить отказалась. Никакие угрозы ее не пугали. Однажды Альберт выстрелил в Эдит у стойки бара, но какой-то посетитель вовремя толкнул его локоть, и пуля пролетела мимо.
И все же сутенер Альберт имел какую-то непостижимую власть над Эдит. Она знала, что он промышляет "воровством, и ничего не могла поделать - ее тянуло к нему. А он примечал хорошо одетых женщин с драгоценностями, завязывал знакомство, приглашал танцевать (танцевал он, кстати, превосходно), ухаживал, угощал, потом шел провожать. Дорогой заводил свою жертву в глухой переулок, оглушал ударом по темени, снимал драгоценности, а потом со сверкающими глазами и загадочным видом появлялся в условленном месте. Они шли с Эдит в какой-нибудь Баль Мюзетт, где пили пиво и танцевали до утра.
Об этих балах великолепно писал, будучи молодым журналистом и живя в Париже, Хемингуэй.
"...По праздникам в Баль Мюзетт бывает барабанщик, но в обычные дни аккордеонист, который, прицепив к лодыжкам бубенчики и притоптывая, сидит, раскачиваясь, на возвышении, над танцевальной площадкой, сам по себе достаточно подчеркивая ритм танца. Посетителям не надо искусственного возбуждения в виде джаз-банда, чтобы заставить их танцевать. Они танцуют потехи ради, а случается, что потехи ради и оберут кого-нибудь, так это легко, забавно и прибыльно. И потому, что они юные, озорные и любят жизнь, не уважая ее, они иногда наносят слишком сильный удар, стреляют слишком быстро, а тогда жизнь становится мрачной шуткой, ведущей к вертикальной машине, отбрасывающей тонкую тень и называемой гильотиной".
Преступление и смерть бродили бок о бок с Эдит. И когда однажды она увидела одну из подружек, хорошенькую, как белокурый ангел, Надю, найденной в Сене с проломленным черепом только за то, что она упиралась, когда ее возлюбленный гнал ее на тротуар, Эдит решила бежать от них. От этих шикарных, молодых, бесстрашных подонков.
"А ОНА С НУТРОМ, ЭТА МАЛЮТКА!"
Родилась, как воробей.
Прожила, как воробей.
Умерла, как воробей.
Эту песенку пела она, стоя на улице, в пальтишке с худыми локтями, в рваных туфлях на босу ногу, бледная, нечесаная. Пела под аккомпанемент нищей подружки-аккордеонистки.
В угрюмый осенний день исполняли они свой номер на углу улицы Труайон и проспекта Мак-Магона.
- Ого! Высший свет идет нам навстречу... - всполошилась аккордеонистка. Дорогу переходил элегантный, хорошо выбритый, благовоспитанный господин.
- А все же ты полоумная, - вдруг обратился он к Эдит, - ты сорвешь голос!
Артистки молча разглядывали незнакомца, ежась на осеннем ветру.
- Нет, ты просто абсолютная идиотка, - продолжал он. - Тебе это даром не пройдет. Эдит пожала плечами.
- Хорошо бы поесть... - пробормотала она. Господин внимательно поглядел на нее.
- Разумеется, крошка... И все же ты могла бы выступать в кабаре.
- Да, конечно... Но я еще не подписала контракта. - Эдит переглянулась с подружкой. - Вот вы не могли бы подписать его со мной?
Едва сдерживая улыбку, незнакомец посмотрел на рваные туфли Эдит и сказал:
- Я, пожалуй, возьму тебя на пробу. Идет? Эдит загорелась.
- Возьмите! - вдруг загорланила она на всю улицу. - Возьмите! Вот увидите, не пожалеете!
- Ну что же. Отлично, Попробуем. Я - Луи Лепле, директор театра Жернис. Придешь в понедельник в четыре.
Он достал из кармана газету, нацарапал на полях адрес, оторвал клочок и протянул его Эдит вместе с пятифранковой ассигнацией.
В понедельник Эдит проснулась поздно. Зевая, вспомнила она, что обещала сегодня пойти к Лепле. Решила не идти. Она вообще не верила в такие встречи. А потом вдруг к концу дня спустилась в метро и доехала до театра. Лепле стоял у входа.
- Ну, сегодня опоздание на час. А дальше как будет?
В пустом театре на слабо освещенной сцене у рояля их ждал аккомпаниатор. Но ему не пришлось играть: Эдит не умела петь под рояль. Лепле попросил ее петь все, что она знает. Она начала, как на улице, все подряд. Заложив руки за спину, торопясь, она пела кабацкие, народные, эстрадные песенки. Когда дело дошло до оперных арий, Лепле предусмотрительно остановил ее. Ему было ясно. Он предложил ей прийти через день на репетицию, выучив три песни, которые он даст ей для исполнения в следующей же программе.
Эдит разучила их за одну ночь. Нот она не знала, ей помогла ее аккордеонистка. Это были популярные парижские песенки, одна из них была "Лэ мом дэ клош".
- Между прочим, как твоя фамилия? - спросил Лепле, когда она пришла на репетицию.
- Гассион.
- Не годится для сцены. А еще какого-нибудь имени у тебя нет?
- Я выступала еще как мисс Эдит.
Лепле улыбнулся. Эдит покраснела.
- Так. Ну, а еще не было псевдонима?
- А еще... был псевдоним Таня.
- Ну, это подошло бы, если б ты была русской.
Эдит стояла перед ним хрупкая, бледная. Маленькие выразительные кисти рук беспомощно висели вдоль узких, мальчишеских бедер, обтянутых дешевой юбчонкой.
- А еще я выступала под именем Дениз Жэй... Югетт Элиа...
- Не знаменито, - отмахнулся Лепле. Он долго и пристально глядел на нее, а потом сказал:
- Ты все же настоящий парижский воробей. На арго воробей- "пиаф", вот и будешь выступать под именем Эдит Пиаф.
Эдит получила новое крещение на всю жизнь. После репетиции Лепле указал на ее залатанную юбку.
- У тебя есть что-нибудь поновее?
- Есть почти новая юбка, тоже черная... И почти готов черный пуловер, который я вяжу сама... - Она вдруг снова покраснела и засмеялась. - Очень люблю вязать... Так незаметно время проходит. - Она снова стала серьезной. Только я не связала рукавов...
- До завтрашнего вечера довяжешь?
- Конечно, довяжу!
Эдит вязала весь день, вполголоса напевая новые песенки. Вечером в театре, запершись в своей уборной, она лихорадочно довязывала рукав к первому вечернему туалету.
- Ну как, готово? - Лепле каждые пять минут заглядывал в уборную.
Но рукав так и не был довязан.
- Твой выход! - открыл дверь Лепле. - Придется выходить без рукава.
Знаменитая в то время певица Ивонна Валлэ, услышав Эдит впервые на репетиции, прониклась к ней симпатией и подарила ей свой чудесный шарф из белого шелка. Этот шарф спас положение.
- Прекрасно, - обрадовался Лепле, увидев шарф на спинке стула. - Наденешь шарф. Поменьше движений! Смотри не поднимай рук! - напутствовал он свою протеже. Затем он вышел на сцену и объявил уважаемой публике, что сейчас покажет мом - бродяжку, которую нашел на днях на улице.
- У нее нет вечернего платья. На ней юбчонка в четыре су. Она без грима, без чулок... Это дитя Парижа. Примите ее снисходительно. Вот она - Эдит Пиаф!
И перед взыскательной, сытой публикой, пришедшей сюда в театр-кабаре, чтоб повеселиться, появилась бледная, худенькая уличная девчонка. Из-под сверкающего белизной шарфа с бахромой виднелась коротенькая черная юбка. Худые ноги неуклюже переступали на высоченных каблуках.
Она начала робко. Потом осмелела и запела свободно и темпераментно.
Мы, малышки, клошарки, бедняжки,
Без гроша в кармане, нищие бродяжки.
Это нам, клошаркам, похвастать нечем,
Любят нас случайно, на один лишь вечер!
Почувствовав, что "забирает" публику, Эдит так увлеклась, что вскинула руки кверху, и шарф... упал. Она оказалась в патетической позе, в пуловере с одним рукавом.
Весь зал недоуменно молчал. В отчаянии выбежала Эдит за кулисы. И тогда разразился взрыв хохота и грохот аплодисментов, решивших ее судьбу...
В своих воспоминаниях Эдит пишет, что, когда она вышла раскланиваться, чей-то сильный голос из рядов крикнул:
- А она с нутром, эта малютка!.. Это был Морис Шевалье.
СОРОК ЛЕТ ТОМУ НАЗАД
Я помню Мориса Шевалье. В юности, когда мы о отцом - художником Петром Петровичем Кончаловским жили в Париже, мы смотрели в Казино де Пари выступление Мориса Шевалье вместе с его женой Ивонной Валлэ.
Это была прелестная пара. Очень высокий блондин, с яркими голубыми глазами и выразительно оттопыренной нижней губой, выходил на сцену в соломенной шляпе-канотье, с тростью, элегантный, веселый, ловкий, Они пели и танцевали, причем красивая маленькая Ивонна становилась крохотными туфельками на носки его огромных ботинок, и он ловко шел в танце, неся на носках свою миниатюрную супругу.
