Тогда меня это поразило. Спустя сутки — казалось сном. Ну а нынче? СМИ едва ли не каждую неделю показывают на улицах наших городов убитых рядовых и не рядовых граждан страны, “вырвавшейся, наконец, из-за “железного занавеса” в цивилизованный мир, где торжествует демократия”. Фраза эта в тех же СМИ стала, согласитесь, привычной.
“Змея не замечает, что она кривая. Станешь выпрямлять — ужалит”. Это в Хакасии, в улусе на реке Тёя — что значит “узелок” по-хакасски, — я услышала сей афоризм. В первую мою поездку-командировку в Сибирь в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. Согласитесь: точно и мудро.
Змея не замечает, что она кривая… Мир не осознаёт, что совершается нынче в нём ежедневно, буднично, страшно…
“Если, допустим, сразу войти в залу жёлтого дома на какой-нибудь вечер безумных, вы, не зная, не поймете этого… Как будто и ничего. А они все безумцы…”.
Недавно какой-то старик пытался сжечь себя на Лобном месте, перед этим курды жгли себя напротив Госдумы. Почему? Зачем? И почему община этих курдов должна проживать под Ярославлем, в бывших пионерских лагерях, а изгнанные из “независимых республик” русские семьи бомжуют на вокзалах?
Господа думцы, всенародно избранные, господин Лукин, почему?
Змея не замечает, что она кривая, станешь выпрямлять, ужалит…
“Одинокое полено не горит…”
1. В тетрадочках моих — пятьдесят с лишним лет ушедшего века, запечатленных субъективно, естественно, однако тем и интересных. Остановленное частное Время. Надо бы их разобрать, объяснить, написать чисто…
Впрочем, не тянет меня за рабочий стол сознание: а кому нынче всё это нужно?.. Реальный интерес пришедшего нам на смену человечества не здесь. Нет уже, умирает интерес к книге, тем паче интерес к серьёзной книге.
К тому, что с кем-то, где-то, долго, просто, обычно было… Вот если убили, совратили, обокрали — тут ещё спрос некий остался. А так — было? Ну и пусть было, мне-то что?
Подобное понимание ненужности моей работы для меня непривычно: всю жизнь то, что я сочиняла, а потом и писала, с интересом воспринималось сначала теми, кто рядом, после круг расширялся, расширился до возможного. Даже на урду были переведены некоторые мои рассказы, не говоря о европейских языках. Для “вечности”, “в стол” писать как-то не умею. Да и зачем? Грозит ли человечеству эта вечность?
Остаётся, конечно, привычка записывать происходящее, чувство, что смысл моей жизни, сколько бы её ни оставалось ещё — в этом: запечатлевать на бумаге то, что слышу в себе, в прошлом, в настоящем. Запечатлеваю…
Упрямство? Предназначение? Бог знает.
Ещё на первом курсе того самого автозаводского техникума я написала стихи, радостно переписанные и заученные моими однокурсниками. Для меня эти стихи (юношеские, слабые!) до сих пор остаются моей позицией жизненной, моим отношением к происходящему со мной.
Мы плыли вперёд,
Крепчал ураган,
И рядом сидел со мной
Весёлый парень, наш капитан,
Товарищ хороший мой.
И он сказал: “По ветру — земля!
Запомним мы наш поход.
Всё проходит — и буря пройдёт.
Тверже, подруга, только вперед
Плывём. Не клади руля!”
Ветер стих, и рассеялась мгла.
И мы пристали к земле.
Но в шутку брошенные слова
Всегда вспоминаются мне.
И если мне в жизни порой не везёт,
Я слышу: “По ветру — земля!
Всё проходит — и это пройдёт!
Тверже, не кисни. Только вперёд
Плывём. Не клади руля!..”
В те поры я ещё не прочла о существовании кольца царя Соломона с надписью: “И это пройдёт”. Опыт трудной жизни, тогда уже у меня имевшийся, подсказал…
Стихи (как и всякий будущий настоящий прозаик!) я сочиняла сызмала. В школе, в техникуме; в Литинститут поступала со стихами. Работая на заводе, стихи печатала в заводской многотиражке “Сталинец”. Состояла в литобъединении при ней.
Этим объединением некоторое время руководил Александр Борисович Чаковский, впоследствии ставший главным редактором “Литературной газеты”. Но и тогда, когда он почему-то взялся выращивать молодую смену, был Чаковский писателем уже известным, автором романа “Это было в Ленинграде”. Кстати, в этом объединении позже поучаствовала Белла Ахмадулина. Газета тогда уже называлась “Московский автозаводец”.
Очевидно, благодаря Чаковскому поэтов нашего литобъединения, в том числе и меня, пригласили на вечер поэзии в Союз писателей. По-моему, случилось это весной 1946 года. Вечер проходил в старом здании, где после размещались только библиотека и ресторан, новое здание построили, или, вернее, пристроили, к старому лет на десять позже. А здесь была маленькая полукруглая сцена, ряды складывающихся стульев.
Мест хватало: тогда Союз писателей ещё не разросся до необъятной численности за счёт нововведений, дабы разбавить талантливых бездарными. В этом же зале позже, уже будучи студенткой заочного отделения Литинститута, я побывала на встрече с приехавшими в Москву французскими актерами Жераром Филипом и Симоной Синьоре. Это были блистательные личности, встреча — прикосновение к незнаемому прежде, необыкновенному…
Мои стихи, меня представляла собравшимся на тот памятный мне вечер Маргарита Алигер. Была она известна, её поэма о Зое Космодемьянской часто читалась по радио. Председательствовал на том вечере поэт, мною, и не только мною, чтимый, — Александр Трифонович Твардовский. Алигер, представляя меня, сказала, что я “похожа на Зою”. Не знаю, возможно.
Я прочитала несколько стихотворений и отрывок из поэмы. Стихи, естественно, у меня не все сохранились, забылись, поэма тоже. Но вот эти — они-то и понравились особенно Алигер, да и Твардовский произнёс в мой адрес нечто одобрительное, — помню:
Пусть говорят,
Что выглядим мы старше
И не по-юному серьезны иногда.
Мы не виновны,
Что на плечи наши
Легли войны тяжёлые года.
Они прошли и будут позабыты,
Но нам ещё их долго вспоминать.
Мы старше. Что ж,
Ведь возраст не прожитым,
А пережитым
Надо измерять.
Пусть те, что не прольют
И капли крови,
О нас томов испишут пыльный ряд,
Как в девятнадцать были мы суровей,
Чем внуки наши будут в пятьдесят…
Было мне в тот год как раз девятнадцать. Подтверждаю: была “сурова”. Серьёзна…
И ещё:
Опять войной полны
Ровесников моих за океаном
Неюные, тревожащие сны.
Опять твердят вокруг:
“Война… Войною…
На войне когда-то…”
Мой брат — солдат.
И мой отец — солдат.
Я не хочу,
Чтоб сын мой был солдатом.
“Войной полны” за океаном сны не только моих ровесников, но и внуков их и доныне… А сын мой не стал солдатом всего лишь потому, что так и не родился. Выйдя скоро замуж, я родила дочку, больше детей у меня не было. Так сложилась жизнь. Хотя в юности, в молодости мечтала, что заведу детей много — имена желанные девочек и мальчиков писала на промокашке в техникуме, на полях чертежей на заводе.
Жизнь пошла иначе. Может, и к лучшему. Досталось русским мальчикам, мужичкам в ушедшем веке: косой смерть всех подряд косила. Первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, Вторая мировая война, после Афганистан, Чечня… Тех, кто ещё жив — алкоголь, наркота, бандитские, политические разборки доубивают… О незнакомых, неизвестных сердце плачет, а уж если о своём!.. Пожалел меня Господь. Так, наверное…
Когда спустя восемь лет, в 1954 году, “Новый мир”, главным редактором которого был Твардовский, собрался печатать мою первую повесть “Первые испытания”, Александр Трифонович меня не вспомнил. Посозерцав автора, спросил удивлённо: “Сколько же вам лет?” Было мне уже двадцать семь, о чём я честно сказала, Твардовский сообщил, что думал — моложе.
Худенькая, с косичками, подвязанными крест-накрест, косметику ещё не употребляла — наверное, и правда, гляделась непривычно молодой. Авторы в “Новом мире” печатались солидные, я бы никогда не осмелилась предложить туда свою повесть, предложил её руководитель семинара, в котором я состояла, Валентин Катаев. Произведение это было моим творческим дипломом: я окончила в тот год заочное отделение Литинститута. Защита прошла с успехом. Удостоилась я, после опубликования, и разгромной рецензии в “Литературной газете”: целый подвал с заголовком “Точка зрения на жизнь”. Не та, оказывается, была у автора “точка зрения”!
Но вспоминаю я об этом не для того, чтобы запоздало похвастаться. Хотя и считаю, что подобное начало — прекрасно. Вспоминаю вот для чего. Похвалив повесть за необычные характеры и новую тему (я там описала свой завод и знакомые события), Твардовский сказал: “Вот у вас тут написано: “Над дорогой низко проносились какие-то быстрые птички”. Писатель должен знать — какие! Это стрижи. Поправьте”.
Вот так… С тех пор я знаю не только всех наших среднерусских, сибирских, камчатско-командорских птиц, но и большую часть лесных, степных, таёжных, тундровых, горных цветов и растений. Есть у меня и гербарий, собранный старательно в разные времена, в разных местах. Восприняла, значит, замечание любимого поэта правильно!
