Ижорский завод, как и вся обломанная по краям послегорбачевская Россия, покачнулся, стал падать. После чернобыльской аварии, когда взорвался постылый четвертый блок и на головы белорусов, украинцев и русских посыпался радиоактивный пепел, в публике возникла паника, распространилась на политиков, инженеров, ученых. Ядерный бум был остановлен. В атомном реакторе стали усматривать монстра, который готов погубить все живое. Антиядерная пропаганда, которую развернули неистовые газетчики, настроила общество против атомных электростанций. Люди готовы были сидеть при лучине, есть траву, вернуться к кочевому скотоводству, но не желали видеть на горизонте цилиндры и трубы атомных станций. Уже при Горбачеве началось бездумное, в угоду американцам, разоружение. Было остановлено строительство флота, перестали вводиться новые боевые единицы. Резко упала необходимость в реакторах для подводных лодок. Последующая военная капитуляция, пацифизм, разгром армии превращали Россию в третьестепенную державу, понуждали ее отказаться от Мирового океана, статуса великой страны, уступить американцам с такими трудами добытые акватории в Ледовитом, в Тихом, в Атлантике. Когда флот, лишенный средств и дотаций, был намертво причален к пирсам, когда свертывались и уничтожались первоклассные базы флота на Кольском полуострове, завод испытывал муку, чувствовал конвульсию умирающей сверхдержавы. Прекратил строительство атомных реакторов. Начались простои, удержание заработной платы, рассеивание огромного коллектива рабочих и инженеров. Так умирают планеты, остывая, теряя атмосферу и массу, утрачивая гравитацию.
Случилась вторая беда, вторая чума. В каждый дом, как мошенник и тать, пришел ваучер. Началась приватизация. Менялась форма собственности. Завод, который был произведением всей нацией, был сотворен могучим, жертвенным, великим народом, был воплощением "красного строя", символом "красной цивилизации", этот завод-галактика вдруг перешел в руки частного собственника. Как авторучка или носовой платок. Загадочный, доселе никому неизвестный богач Бендукидзе приватизировал вначале "Уралмаш", теперь и "Ижорские заводы". Завод повис над пропастью. Казалось, еще усилие, еще малое дуновение "ветра перемен", последний малый толчок "великих реформ" — и всей своей непомерной громадой он свалится в бездну.
В эти кромешные годы коллектив завода, как экипаж подбитого крейсера, боролся за живучесть. Старый и малый, директор и мастер, новый чистюля-менеджер и старый советский хозяйственник, собственник Бендукидзе и старый советский технократ, презирающий капитал, уралец и ленинградец, — все объединились. Так во время пожара на острове среди воды сбиваются олени и волки, куропатки и филины. Спасали завод, удерживали его на шаткой грани, не давали свалиться в пропасть. Создали невиданный для России конгломерат — Объединенные машиностроительные заводы, которым отныне предстояло сохранить российское тяжелое машиностроение.
Нагревательная печь закрыта огромными, черными створами. Дрожит, напрягается. Сквозь узкие щели просвечивают тонкие огненные полосы, словно в глухой ночи, над лесами и долами занимается рассвет. Створы медленно, с содроганием размыкаются, и словно алая и могучая восходит заря. Печной зев полон дрожащего, прозрачного стекла. В шуме, в свете, в протуберанцах и вихрях жара появляется слиток. Огромное, раскаленное солнце в темных пятнах окалины, в пузырях газа, в радиации жара и света. Этот слиток сварен тут же, на Ижорах, в соседних мартенах, куда брошены ржавые бесформенные остатки убитых машин. Они распускаются, расплавляются в огненную жидкую сталь, готовые принять в себя формы, которые предложат им новое время, новый неуемный человек. Слиток, как тесто, куда добавляется множество тончайших присадок, доливаются растворы, вбрасываются металлы, засыпаются смеси. В стальной квашне взбухает огненный каравай — ижорская сталь, со своими секретами, неповторимыми качествами, всемирно известная, выдерживающая удар бронебойного снаряда, лучевой поток радиации. Идет на сотворение реактора. Слиток, подхваченный могучими железными зубьями, медленно выплывает из печи в сырое пространство цеха, озаряя все до мельчайших крупиц металла, морщины на лице мастера, оброненную на пол гайку. Этот горячий, живой алый свет наполняет твое усталое сердце радостью, ожиданием, надеждой на возрождение и чудо. Все мы, стоящие перед проплывающим слитком, — рабочие, инженер из Ирана, директор завода и я, грешный, как подсолнухи, поворачиваем головы все в одну сторону. Огнепоклонники, поднимаем лица к плывущему над нами светилу.
Это мучительное десятилетие реформ завод напоминал кита, выброшенного из бушующего сочного океана на отмель. Без глубины, под палящими лучами высыхал, умирал и страдал. И было неясно: успеют ли набежать новые волны, наполнить обмелевший залив, чтобы кит ощутил плавниками и ластами мощь стихии, поплыл, ушел в глубину. Или ему суждено здесь исчахнуть, быть расклеванным хищными, жестокими чайками.
Завод жадно искал заказы. В отличие от других, мелкотравчатых производств, он не мог изготовлять памперсы или одноразовые шприцы. Он нуждался в огромных изделиях, созвучных его машинам, прессам, пространствам. Такие изделия дала нефтехимия. Нефтеперегонные цилиндры, башни, сосуды, огромные сферы, они чем-то напоминали ядерные реакторы. Для них нужна была такая же прочная сталь. В них протекали такие же едкие и разрушительные химические реакции. Они были столь же циклопичны. Завод строил эти сияющие параболоиды, шары, огромные серебристые самовары, кипятившие нефть, направлял на перегонные заводы Сибири. Вершиной этого производства явился "пермский сосуд", огромная бочка, склепанная и выточенная здесь, на Ижорах. Она была столь велика, напоминала космическую ракету для лунного старта. Для ее отгрузки потребовалось строительство специальной дороги, которую завод проложил от цеха к берегу Ижоры. Медленно, на множестве шасси, с трудом подлезая под контактные сети, сопровождаемая сиренами ГАИ, двигалась эта громада к берегу Ижоры. Но эти нефтяные колонны не могли загрузить завод в полную меру. Завод ждал, перебивался заказами, терпел, совершал подвиг стоицизма, сберегал технологии, сохранял коллективы, накапливал внутреннюю энергию сопротивления, ожидая большой воды, большого заказа. Такой заказ пришел из Ирана — строительство реакторов для атомной станции в Бушере.
Пресс упирается в бетонный пол могучими стальными ногами. Давит длинную малиновую болванку с усилием 12 тысяч тонн. Дрожит от напряжения, отекает железной росой, исходит стальной горячей испариной. Мнет, плющит болванку, словно мягкий пластилин. Выдавливает ее в длину, лепит черными чуткими пальцами. Наращивает, ослабляет усилия. В бесформенной малиновой жвачке смутно просматривается образ будущего сияющего вала, на котором засверкает, засвистит раскаленная турбина. Люди за диспетчерским пультом едва заметны, кажутся крохотными на фоне грандиозного слоновьего пресса. С помощью чуткой электроники отслеживают давление стальных бицепсов, переворачивают с боку на бок накаленную лепешку. Похожи на скульпторов, которые из огромной красной глыбы сотворяют будущую скульптуру. Пресс устал, устарел, принадлежит к тому поколению громадных машин, которые отработали свои сроки, выпустили на свет несчетное количество могучих изделий, и время ему уходить. Но его не отпускают с завода. Нет денег на обновление станочного парка, и механики продлевают ему жизнь. Направляют в ремонт, массируют его утомленные суставы, впрыскивают лекарства, продергивают новые чувствительные электронные нервы. На время исцеленный, ветеран снова возвращается в дело. Снова мнет и плющит громадные детали, ожидая того мгновения, когда ему на смену придет новая молодая машина, а его разрежут на части, кинут в стальное варево мартена, и из его стальной, утомленной плоти родятся новые механизмы.
ЗАКАЗ НА СТРОИТЕЛЬСТВО иранского реактора имеет свою историю. Еще в правление шаха в Бушере Иран заложил свою первую атомную электростанцию, предвкушая бурное развитие своей индустрии, оборонной промышленности, рывок своей уникальной иранской цивилизации. Эту станцию Ирану подрядился выполнять немецкий "Сименс". Он рыл котлованы, закладывал бетонные основания, разработал проектную документацию, создавал чертежи для будущей электростанции, используя особый немецкий тип реактора. Иранская революция смела проамериканского шаха, ожесточила Запад, ожесточила Америку. Антиамериканский, антизападный смысл этой мистической мусульманской революции вызвал со стороны атеистического прагматичного Запада волну репрессий — военных, политических, экономических. "Сименс" прервал контракт, ушел со строительства. Бросил недостроенную станцию, совершил экономическое предательство. Иранская экономика чахла от нехватки энергии. Иранские политики и экономисты искали страну, которая смогла бы помочь Ирану достроить станцию. Такой страной стала Россия.
