«Хорошо умереть» – такова постоянная забота последних часов Людовика XVI, его последний акт верховенства. Сейчас ему придется снова явиться среди своего народа. И он хочет держать себя по-королевски и высоко держать эту голову, которую от него требуют и которую он отдает.
Отъезд из Таниля назначен ровно в 8 часов, чтоб казнь могла совершиться в полдень. Парижане извещены об этом прокламацией временного исполнительного комитета, которая была развешана с утра накануне казни.
Людовик XVI теперь сам ждал Сантерра. Король готов, ибо точность есть учтивость королей.
Немного больше 8 часов. Двери растворяются с шумом. Это в комнату, где король находился с своим исповедником, вошел Сантерр в сопровождении двух новых комиссаров, двух священников. Накануне заседания Коммуны, когда стали вызывать желающих быть комиссарами, наличные члены обнаружили очевидное колебание, за исключением этих двух Ру и Бернара. Десять жандармов составляли конвой. Они размещены в два ряда перед дверью, на пороге которой появился король.
– Вы за мной пришли? – говорит он офицеру.
– Да.
– Прошу у вас три минутки.
Король преклонил колена перед священником. «Свершилось, – сказал он, – благословите меня и помолитесь Богу, чтоб он поддержал меня до конца!» – он встал, повернулся и подошел в людям, стоявшим посредине комнаты, где он так хорошо проспал последние часы, отделявшие его от вечного сна. И передал свое завещание муниципальному чиновнику Бодрэ.
Клери в слезах стоял у камина. Королю, который повернулся к нему, он подал пальто. «Мне оно не нужно, – ответил его повелитель. – Дайте мне только мою шапку». Это была шапка с совершенно новой национальной кокардой. При передаче шапки, рука Клери встретилась с рукой короля, и последний горячо пожал ему руку. Потом Людовик XVI обратился к представителям муниципалитета: «Господа, – сказал он, – я желал бы, чтоб Клери остался при королеве». Он тотчас поправился: «при моей жене. Сын мой привык к его уходу. Надеюсь, что Коммуна примет эту просьбу?» Никто не отвечал. Король пристально взглянул на Сантерра и твердым тоном сказал: «Идемте».
Во всей это сцене единственное существо думало, действовало, повелевало – осужденный. Он сказал «идемте», и двинулись в путь. При входе на лестнице король заметил Матэ, привратника тюрьмы. «Я третьего дня немного погорячился с вами, Матэ, не сердитесь на меня», – сказал король. Пройдя сад, превращенный в тюремный двор, он перед входом во второй двор обернулся. В тюрьме, которую он покидает, заключены были единственно дорогие ему существа в мире. Его удел не предвещал и для них ничего доброго!.. Трижды взор его обращается к ним.
Зеленая карета стояла при входе на второй двор. Два жандарма у дверцы её. С приближением короля один из них, Лабрас, бывший отчасти и драматическим автором, влез в карету первым, потом вошел в нее король, пригласив сесть рядом с собой аббата Эджеворта; второй жандарм вскочил последним и запер дверцу. Тесновато было, тем более, что помехой являлось еще оружие жандармов. Королю хотелось быть один на один с своим исповедником во время этого переезда. Но перед этими непрошенными свидетелями ему нечего было исповедоваться, и он замолчал.
Карета катилась глухо. Ее конвоировали кавалерия высшей школы и жандармерия. Надзор был удвоен. Но разве какой-нибудь безумный рискнул бы прорваться через железный круг, отделявший карету Людовика от его проблематических защитников. Однако, эта толпа оказывается доступной чувству сожаления. «Помилование!» раздается в толпе несколько голосов. «Помилование!» Потом и они смолкают. И среди величественного безмолвия совершается это погребальное шествие осужденного Конвентом.
Большие бульвары окружены тройными шпалерами нанятых федератов или гардистов, вооруженных пиками и ружьями. Только узкий проход предоставлен этому печальному кортежу, в главе которого находится большего роста человек, красивый и самодовольный Сантерр с его барабанами, не перестающими трещать. Любопытство никого не привлекло ни к окнам, ни к дверям. они остаются запертыми.
Среди этих сомкнувшихся когорт карета подвигается вперед медленно. Король, решившийся молчать, берет из рук своего исповедника богослужебную книгу. Он отыскивает подходящие к данному случаю псалмы и читает их в полголоса. Жандармы почтительно воздерживаются от каких-либо заявлений о себе. Они упорно глядят чрез дверцу, как бы для того, чтобы отделить от себя этого короля и этого священника, которым есть о чем поговорить между собою…
По прошествии двух часов, мучительных для короля, подъезжают к пустому месту, окруженному дисциплинированными войсками. Остановка кареты вызывает предчувствие в короле, что именно тут роковое место. Он говорит на ухо своему исповеднику: «если не ошибаюсь, мы приехали». Появление прислужника палача, открывшего дверцу, подтверждает эту догадку. Жандармы хотят вылезти из кареты. Король останавливает их, рекомендуя их попечению священнослужителя, который имел мужество ринуться среди черни, не рассчитывая ни на почтение к себе, ни на её благоразумие.
Наконец король выходит из кареты. Трое окружают его. Это прислужники палача. Они хотят снять с него одежду. Он отталкивает их с ужасом, и раздевается сам. Его самообладание изумляет палачей. Они привыкли видеть, как умирают жертвы под уравнительным ножом, но эта жертва, смерть которой вызывает такую скорбь в нации, поражает их еще более благодушным героизмом, составляющим контраст с трагизмом положения. Их охватывает какая-то робость.
По знаку Сансона они ободряются. Ведь они работают тут на глазах у властей. У окна одного из зал собрались члены временного исполнительного комитета и Антуан Лефевр с Моморо следят за перипетиями события и ведут свой протокол. Их обязанность – не упускать из виду Капета вплоть до гильотины. С часами в руках они должны отмечать все приготовления и время, когда в корзину Сансона скатится королевская голова.
Помощники палача окружают осужденного, чтоб взять его за руки.
– Что вы хотите? – спрашивает он их, не давая им своих рук.
– Связать вас, – отвечает один из них потомку Мв. Людовика.
– Меня связать! – вскрикивает король громко.
И краска негодования разливается по его лицу, доселе казавшемуся бесстрастным. Это оскорбление чувствительнее всех, какие наносились ему. У него не хватает терпения, и можно было ожидать, что его сопротивление вынудит прибегнуть в насильственным мерам. Исповедник его, во избежание неприятных последствий этого негодования, увещевает короля успокоиться. «Это новое унижение, государь, еще более приближает ваши страдания к страданиям Спасителя…» Король поднимает глаза в небу с выражением глубокого страдания и покоряется: «делайте», говорит он палачам, которые завязывают ему руки на спину. Сансон обрезает ему волосы. Король чувствует сталь на своем теле. Этот холод вызывает в нем дрожь, но он стоически подавляет в себе страх перед физической болью.
По ступенькам эшафота всходить не легко. Он взбирается по ним опираясь на руку своего исповедника. Его тучность мешает ему. Ему тяжко. Опасаются как бы он не упал. Ему приходится отдыхать, собраться с силами. Но он овладевает собой и взбирается на последние ступени, потом решительно вступает на платформу. Его скорее держат, чем поддерживают. Король подходит к балюстраде и громким голосом говорит: «замолчать, барабаны, перестать, барабаны!» Этот приказ он сопровождает ударом ногой от нетерпения. Барабаны могут смолкнуть только по приказанию того, который командует ими. Но нравственное обаяние человека, пришедшего сюда умирать, так властно, что бессознательно руки перестают бить и, не останавливаясь, барабанный бой замедляется. Король начинает речь: «Я умираю невинным… От всей души прощаю всем моим врагам. Надеюсь, что пролитие моей крови будет способствовать счастью Франции. И ты, народ несчастный…» Но человек, распоряжающийся казнью, видя колебание барабанщиков, поднимает свою шпагу. Это приказ формальный, краткий, без возражений, заглушить эту речь. Бой усиливается. Пользуясь им, помощники палача бросаются на осужденного, тянут его к плахе, кладут его на нее… И Сансон опускает нож…
Изабо и Саллэ, члены временного исполнительного комитета, в своей обсерватории отметили час для официальных газет и протоколов. Ровно 10 часов и 22 минуты.
Кровь прыснула потоком, едва не затопив аббата Эджеворта, который, будучи объят ужасом, на коленях у балюстрады, плавал, отвернувшись в сторону от страшного зрелища. Вот он слышит крики: «Да здравствует республика! Да здравствует нация!» Чувствуя головокружение, охваченный страхом, он стремительно встает, сходит с эшафота, прорывается через стражу, смешивается с толпой и скрывается.
