Изабо и Саллэ, члены временного исполнительного комитета, в своей обсерватории отметили час для официальных газет и протоколов. Ровно 10 часов и 22 минуты.
Кровь прыснула потоком, едва не затопив аббата Эджеворта, который, будучи объят ужасом, на коленях у балюстрады, плавал, отвернувшись в сторону от страшного зрелища. Вот он слышит крики: «Да здравствует республика! Да здравствует нация!» Чувствуя головокружение, охваченный страхом, он стремительно встает, сходит с эшафота, прорывается через стражу, смешивается с толпой и скрывается.
Эти крики были вызваны тем, что самый юный из помощников палача, 18-ти летний молодой человек, схватил отрезанную голову короля и показал ее народу. «Vive la République!» «Vive la Nation!» И шапки заколыхались, поднятые вверху на конце штыков и пик, острия которых казались точно колосьями трагической жатвы.
Дисциплина тут утратила всякое значение. Взрыв любопытства оказался сильнее боязни ответственности за несоблюдение строгого приказа – не трогаться с места впредь до особого распоряжения. Ряды расстроились, федераты, марсельцы, жандармы, солдаты кинулись к эшафоту. Началась толкотня, свалка. Те, кто хотел бы бежать от этого ужасного зрелища, были стиснуты толпой и увлечены к эшафоту. Безоружная толпа, стоявшая вдали, чтоб пробраться к месту казни, пустила в ход локти. Здесь были и представители буржуазии, и иностранцы.
Все они хотели крови, хотели вещественных сувениров. Внезапно импровизировался торг ими. Какой-то иностранец дал 15 франков ребенку, чтоб он смочил платок в крови. И десятками пошли смачивать платки, под эшафотом, королевской кровью. За платками стали обагряться кровью штыки, сабли, пики. Эта сталь уносила с собой кровавый след цареубийства. Жажда крови в ринувшейся к эшафоту толпе била так велика, что палач крикнул ей: «погодите же, я вам дам целое ведро, это будет удобнее». И он принес ведро, в которое упала голова. Какой-то гражданин окунул туда руку до локтя и пригоршнями брал запекшуюся кровь, которой трижды окропил присутствовавших: «Республиканцы, – завывал он, – кровь короля приносит счастье!»
Но от этого исступленного удаляются с отвращением. Не хищнические инстинкты господствуют в толпе. Не жестокосердие привело всех этих людей к эшафоту. У одних двигателем было молодечество, патриотическая экзальтация, у других – чувство скорби, которое приходилось маскировать, потому что иначе попадешь под подозрение. И это сказалось при импровизированном торге волосами короля. Рабочие-плотники предложили купить эти волоса. Со всех сторон потянулись руки в ним: «мне на пять ливров! мне на десять!»
Все эти люди, как к мученику, относились в безмолвному казненному, который растрогал их покорностью своему жребию. Они стали делать сближение, сравнивая платье его с одеждой Христа, из-за которой спорили между собой римские воины. И это платье разодрали по полам. Каждому хотелось унести с собой хоть лоскутов, но из боязни быть заподозренным в недостаточной циничности, что по тогдашней терминологии было равносильно измене отечеству, каждый старался наружно показать, что он поступает, как истинный республиканец, что он запасается куском одежды короля, чтобы наглядно объяснить детям: «вот поглядите-на на этот лоскут, это часть платья последнего из наших тиранов в тот день, когда он взошел на эшафот, чтобы погибнуть от казни предателей». беспристрастный и внимательный наблюдатель не мог тут ошибиться. Вдали от подозрительных взглядов лазутчиков исполнительного комитета – эти лоскутки хранились как драгоценные реликвии.
Палачи заключили обезглавленный труп и голову короля в ивовый ящик. Людовик Капет, по распоряжению Конвента, отвергшего просьбу одного гражданина из Санта о погребении этого трупа рядом с трупом его отца, «должен быть отвезен в обычное место, предназначенное для погребений секции, в районе которой он был казнен». Этим указывалось на кладбище прихода Св. Магдалины, в улице Anjou Saint-Honoré. Вырыта была яма установленных размеров – 12 футов глубины и 10 ширины и в предупреждение культа реликвий приказано было уничтожить кости негашеной известью.
Уже в 9 часов утра граждане Леблан и Дю-Буа, администраторы департамента, отправились к священнику Св. Магдалины, гражданину Пивавец, и спросили его, исполнил ли он пунктуально то, что ему приказал распорядительный совет, и все ли готово. Он предложил им самим удостовериться в том, что все сделал как приказано. С викариями Ренаром и Даморо они отправились на кладбище и остановились у только что вырытой могилы.
Через несколько минут после казни отряд пеших жандармов явился на кладбище, конвоируя останки казненного. Ящик спустили на землю, скользкую от подтаявшего льда и истоптанного снега. Очевидцы утверждают, что от сотрясения ящика голова короля, положенная к ногам трупа его, скатилась к шеи, что тело его было полуодето, а ноги без обуви. Башмаки были сняты или потерялись во время перевозки. Уж не соблазнился ли какой-нибудь вор их серебряными пряжками? Или, может быть, какой-нибудь фанатик свято сохранил эти башмаки?
Труп положили в гроб, который и был немедленно опущен в могилу и покрыт слоем негашеной извести. Таким образом 21 января между 11 и 12 часами дня, в присутствии только нескольких жандармов, двух неведомых чиновников и трех священников, изменивших присяге, похоронили 66-го короля Франции, которому было всего 38 лет 4 месяца и 28 дней. Могила эта по иронии судьбы; оказалась между могилами швейцарцев, умерших за короля 10 августа 1792 г. в Тюльери, и парижанами, задушенными во время катастрофы на бывшей площади Людовика XV.
Министры в временном исполнительном совете в Тюльери, муниципалитет с минуту на минуту получал известия о ходе событий. Нарочные и полицейские, приносившие эти известия, описывали им, что происходило, настроение толпы, в каком расстоянии находился Людовик, и все то, что гонцы узнавали непосредственно из уст Сантерра.
В 10½ часов адъютант главного командира национальной гвардии прискакал в главный совет Коммуны с отчетом о казни. Это – очевидец. Он видал смерть Капета. Он в нескольких словах рассказал, как это случилось, и председатель совета, с хохотом, обратился к своим коллегам: «Ну, друзья мои, дело сделано, дело сделано… Все прошло чудесно».
Конвент ни на йоту не изменил себе. Он заседал и прервал всего на пять минут ход своих занятий, чтобы выслушать протокол казни, присланный ему исполнительным советом. Он слушал его холодно и перешел к очередным вопросам.
Жорж Монторгейль, в этюде которого о казни Людовика XVI собраны все новейшие сведения на этот счет, так характеризует настроение парижан 21 января после того, как все совершилось: «своего рода гнет, тяготевший над городом, рассеялся. Никакой радости не предавались, ибо она была бы неприлична, но избавились от какого-то страха. Граждане, вернувшиеся по домам, рассказывали о событии… Некоторое волнение придавало воодушевление этим рассказам, ибо по истине зрелище было грандиозное, с какой бы точки зрения ни смотреть на него – якобинской или прежней. Нельзя было придать ему большего величия. Бросалась в глаза несоразмерность между сопротивлением жертвы и пущенным в ход военным аппаратом, но боязнь, в какой пребывали, в результате придала величественность трагической манифестации этого достопамятного дня».
Ходили и нелепые слухи. рассказывали о смерти дочери короля, о том, что молодого Людовика притащили к эшафоту его обезглавленного отца, и тому подобные глупости. Но им верили. Таково уж свойство всякой толпы.
Заговоров, каких опасались, не было. Однако, рассказывали об арестах каких-то личностей, которые пытались пробудить в гражданах чувство жалости. Выдавалось за верное, что известие о казни убило нескольких горячих роялистов. Цветочница королевы Жюльета Бардень бросилась в колодезь. Книгопродавец Вант помешался. Один парикмахер перерезал себе горло бритвой. Точильщик Кордоне повесился на столбе в королевских конюшнях. Боке, инспектор Menus plaisirs, был арестован в одном предместье за то, что пел «De Profundis». Он находился в исступлении.
На ряду с проявлениями этой крайней печали засвидетельствованы и отдельные случаи необузданной веселости. Жители предместья Antoine собрались в большом числе в кабаках, пили за смерть тирана. Были и другие дебоши, к которым полиция относилась мягко в виду их «патриотического характера».
После 12 часов дня отворились лавки, правда, не все, иные воспользовались этим случаем, чтобы понедельник превратить в воскресенье. А театры, игравшие по обыкновению, сделали хорошие сборы, ибо зрители, взбудораженные событиями дня, жаждали какого-либо зрелища, которое отвлекло бы их от тягостных впечатлений.
Последнее донесение Коммуны гласило: «полночь, все спокойно. Вдова Капета требует траурное платье».
