Коты и кошки могут принимать чрезвычайно жалкий, страдальческий вид. Достоевский использовал два прискорбных обстоятельства из жизни обиженных кошек. Коты, а особенно котята, как и любые живые существа, страшатся подвоха и насилия. Люди тоже. «Сердчишко во мне билось, как у котенка, когда его хватает чья-нибудь костлявая лапа за шиворот» (2: 8), — рассказывает «всесветный шут» Осип Михайлович Ползунков историю о том, как он едва не женился и как подло был обманут своим фальшивым благодетелем, так что костлявая лапа таки схватила незадачливого жениха за шиворот — едва ноги унес.
Чуть легче переживает свои напасти мокрый котенок. «Несчастный господин Голядкин-старший бросил свой последний взгляд на всех и на всё и, дрожа, как котенок, которого окатили холодной водой, — если позволят сравнение, — влез в карету; за ним тотчас же сел и Крестьян Иванович» (1; 229). «Мокрый кот» встретится читателю и в «Дядюшкином сне» — именно так выглядит ветхий князь К., которого алчные дамы города Мордасова хотят одурачить и ограбить, а он на все их эскапады (в которых ничего не понимает) отвечает: «Ну да! ну да!» (2; 329).
Ну, любят, любят герои Достоевского кошачьи сравнения. В романе «Игрок» Алексей Иванович вполне мог бы сказать о генерале, проигравшем в казино тысячу двести франков, что его мучит совесть, что у него душа не на месте — ноет и болит, что он принимает свой проигрыш близко к сердцу, печалится и тревожится. Однако он говорит: «Я убежден, что кошки у него скребли на сердце, и будь ставка вдвое или втрое больше — он не выдержал бы характера и выказал бы волнение… Настоящий джентльмен, если бы проиграл и всё свое состояние, не должен волноваться. Деньги до того должны быть ниже джентльменства, что почти не стоит об них заботиться» (5; 217).
Какой изящный синоним к слову «бедность» придумал персонаж романа «Униженные и оскорбленные» Филипп Филиппович Маслобоев, рассказывая о своем прошлом! «Я хоть и в саже, да никого не гаже. И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе статью написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика хочет, и она согласилась, хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы было выманить» (3; 265).
Как неловко пытается скрыть свое раздражение Петр Верховенский, когда Ставрогин нарочито праздно осведомляется у него о здоровье Юлии Михайловны Лембке. «Какой это у вас у всех, однако, светский прием: вам до ее здоровья всё равно, что до здоровья серой кошки, а между тем спрашиваете. Я это хвалю» (10; 179).
С каким едва сдерживаемым гневом пишет сам Достоевский о жестоком садисте мужике, который забивает свою безответную, кроткую, терпеливую жену до смерти. В другой обстановке эта женщина «могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста… И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! Удары сыплются всё чаще, резче, бесчисленнее; он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы хмелят его как вино» (21; 21).
Меж тем кошачий характер вовсе не таков, как у этой несчастной русской Беатриче, ибо взрослая, полная достоинства кошка ни за что не стала бы долго терпеть побои садиста-хозяина. Кошка-плутовка сбежала бы или нашла способ проучить негодяя. И вот уже бульдог Фальстаф из «Неточки Незвановой» следует кошачьим хитростям: «Он был лукав, как кошка, и чтоб не показать вида, что заметил оплошность отворявшего дверь, подошел к окну, положил на подоконник свои могучие лапы и начал рассматривать противоположное здание, — словом, вел себя как совершенно посторонний человек, который шел прогуливаться и остановился на минуту полюбоваться прекрасной архитектурой соседнего здания» (2; 214). Как переплелись здесь характеры бульдога, постороннего человека и кошки, какое восхитительное единство они образуют!
Конечно, кошка — это зверь, а не ангел. Наблюдая поведение героинь Достоевского, обиженные или отвергнутые ими герои с горечью констатируют кошачью сущность коварного слабого пола. «Кошка! Жестокое сердце! А ведь она знает, что я про нее сказал тогда в Мокром, что она “великого гнева” женщина!» (15; 32) — жалуется Митя Алеше на Катерину Ивановну. «Эта женщина зверь» (14; 131), — аттестует Грушеньку Иван Карамазов. «Знает он этот характер, знает эту кошку» (14; 111), — объясняет Митя Карамазов Алеше отношение отца своего, Федора Павловича, к Грушеньке. «Это тигр» (14; 141), — кричит что есть силы Катерина Ивановна в присутствии Алеши про «наглую мерзавку» Грушеньку. «Зачем вы удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила!.. Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..» (14; 141).
Однако философически мыслящий Иван Федорович вносит существенную поправку в пользу нравственного преимущества зверей перед людьми. «Выражаются иногда про “зверскую” жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет, и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать» (14; 217).
И еще несколько слов на тему человеческой жестокости. «В недавнюю старину, — рассказывается в «Записках из Мертвого дома», — были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто, напоминающее маркиз де Сада и Бренвилье (маркиза Мари Мадлен де Бренвилье, жестокая отравительница XVII века. — Л.С.). Я думаю, что в этом ощущении есть нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно вместе. Есть люди, как тигры жаждущие лизнуть крови. Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ Божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь» (4; 154).
Замечу: это исключительно человеческая болезнь.
5
А кошки — они живут, повинуясь мгновению: царапаются, кусаются, ласкаются, играют, сонно жмурятся. Как часто на них похожи иные дамы, особенно если попадают в особые обстоятельства. Вот героиня «Игрока» девица Бланш, она же Зельмá, в пух и прах проигравшаяся в казино. «Mademoiselle Зельмá… была в последней степени отчаяния. Она выла и визжала на весь отель и разорвала в бешенстве свое платье. Тут же в отеле стоял один польский граф… и mademoiselle Зельмá, разрывавшая свои платья и царапавшая, как кошка, свое лицо своими прекрасными, вымытыми в духах руками, произвела на него некоторое впечатление» (5; 247).
А вот Грушенька, тигр и зверь, как-то раз внезапно странно подобрела. «Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею: — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу» (14; 315). Вот и Марья Тимофеевна Лебядкина под мелодию ласкового мурлыканья мечтает о любви, о своем тайном супруге — князе и ясном соколе: «Знаешь, Шатушка, я сон какой видела: приходит он опять ко мне, манит меня, выкликает: “Кошечка, говорит, моя, кошечка, выйди ко мне!” Вот я “кошечке”-то пуще всего и обрадовалась: любит, думаю» (10; 117).
А с каким умилительным сладострастием мечтает о невинной юной девице «вечный муж» Павел Павлович Трусоцкий. «Дело для меня не столько в красоте лица, сколько в этом-с. Хихикают там с подружкой в уголку, и как смеются, и боже мой! А чему-с: весь-то смех из того, что кошечка с комода на постельку соскочила и клубочком свернулась… Так тут ведь свежим яблочком пахнет-с!» (9; 69–70).
«Кошечка» и «котеночек» — привычные ласковые слова в лексиконе иных незамысловатых персонажей. Лучше, конечно, когда греющий душу образ имеет светлый окрас. «Да и примадонна-то, — рассказывает друзьям герой рассказа «Чужая жена…» Иван Андреевич, любящий всхрапнуть часок-другой в Итальянской опере, — тебе мяукает, словно беленькая кошечка, колыбельную песенку» (2: 61). Но в случае, если кошка черная, тут уже не до ласки и влюбленной мечты. Тут ссора, размолвка, разлука. «Старая петля! всегда на пути моем, всегда черной кошкой норовит перебежать человеку дорогу, всегда-то поперек да в пику человеку; человеку-то в пику да поперек…» (1; 151), — страдает Яков Петрович Голядкин, подозревая своего непосредственного начальника в самых дурных и коварных намерениях.
«Черной кошкой» станет для сына и его невесты Натальи Ихменевой старший князь Валковский. «Теперь он прошел между нами и нарушил весь наш мир, на всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем во всех; теперь же он влил в твое сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего сердца. Черная кошка пробежала между нами.
