Good day and best wishes, my dear boy!
On the day of your birth 1 decided to write you one more letter besides that I am going to town now to dispatch a telegram with my personal congratulations. It is spring in the Kamchatka now, frowny, windy, stormy spring, which once had substituted the sunny and warm winter. By the way, our people about here say that in the course of last twenty-two years it is — to say better «was» — one of the warmest, most curious, strangest winters. I am not much superstitious, but believe it's my luck. This way or other, but the winter is lived through and hark at it.
Well, now it got a custom of yours and mamma's to receive telegrams from me one per week. I am to say, that it has nothing to do with what I've once told you — to dispatch as much telegrams as possible. «As possible»! — mind you? And as soon as it wasn't possible for me to visit town two weeks long you became worried and send some panic dispatch to a place where they could but occasionally know my whereabouts. It wouldn't do, boy. You please never do such follies in the future. There is nothing here what can or may threaten my existence or wellbeing. Mind me? All right.
Here I send my photo to you. It is a dirty little piece of homework, but as far as I can see it reproduces somewhat truly what I'm now. You can see me sitting at my writing table, deep in resolutions and meditations, in our study over finishing that damned translation of «Stalky & Со». Behind me our blessed stove can be seen which had warmed my spine during long winter evenings, when it was too beastly cold at home to return there. You can see then my spectacles with the broken right glass and can notice behind it my eyes shining with enthusiasm and wit.
And about congratulations. I wish you live many many happy years with good and fitting work, possibilities of working out your literature talents, great dreams of youth till the deep depth of your ages. As to me, you shall always find in your older brother your best friend and assistant in every aspect of life — material or spiritual or mental.
And I remain here your loving brother
A. Strugatsky.
P. S. Funny enough — I've dreamed to-night that I'd returned from Kamchatka and you met my at the station — a little red-haired school-boy of about ten or eleven years old. Perhaps I too much want to see you. But we are to wait till January.[122]
Дорогая мамочка!
Прости, что не писал долго персонально тебе: как-то сложились обстоятельства, что я немного замотался в собственных планах и замыслах, и вот видишь, не смог даже выбраться в город послать вам телеграмму. Ты уж не волнуйся в таких случаях, ибо может случиться так, что для того, чтобы пробраться в город, придется шлепать часа два по пояс в грязи. А у меня пока только одни сапоги — не потому, что не на что купить другие (hush![123]) — не так уж мы… кгм… бедны, водятся денежки-то, а просто еще не получил новых. Поэтому я иногда не иду на почту. Такой возможности ты упустить из виду не должна. Собственно, если нет телеграммы, значит я просто не пошел в город, вот и всё.
Очень рад, что ты хлопочешь о путевке. Хлопочи, затрат не жалей. В крайнем случае всегда могу снять с книжки и подбросить тебе монеток. И пожалуйста, не надо в каждом письме выставлять меня благодетелем, кормильцем, поильцем, постелеубиранцем, горшковыносенцем и т. д. Как будто я сделал бы несть какое благодеяние, послав тебе аттестат! Да ведь двадцать таких аттестатов не хватит, чтобы воздать хотя бы часть того, что ты сделала для нас с Борькой! А то это прямо обидно: можно подумать, что я такой уж засранец был всю жизнь, что ты и думать не смела о том, что я тебе буду когда-нибудь помогать. И не в деньгах это дело, а в том, что хорошо очень живем мы — таких семей мало, очень любим друг друга. Хорошо-то как, верно, ма? Ты мне часто снишься — будто я приезжаю домой, а ты чего-то мною не довольна.
Как тебе моя парсуна нравится? Правда, очень деловой парень?
Насчет приемника считаю необходимым подождать до осени. Бандероли все получил, очень большое спасибо. Больше пока не шлите, надо это всё проработать. В общем, материалом я обеспечен. Вот только хоть что-нибудь на японском языке, если найдете. А продуктовых посылок не надо, всё у меня есть, авитаминоза нет, в этом отношении всё хорошо.
Да, мамочка, давно хочу тебя спросить. Я приеду в конце января следующего года. Надо тебе сказать, я не имею ни малейшего желания одеваться так, как здесь. Можно ли сделать так? Я пришлю свои размеры, деньги, а ты там по этим размерам сошьешь мне дешевенький (как тогда, помнишь?) костюмчик и купишь пальтишко или там кацавейку какую-нибудь. Так что я сразу по приезде переоблачаюсь и… и… в общем, весело провожу время, не стесняя себя кое-какими условностями. Напиши свои соображения на этот счет, рассчитай, сколько нужно денег, если это возможно. А также — какие нужны размеры. Я думаю, у тебя там найдется знакомый портной, с которым можно будет договориться на этот счет. Конечно, время терпит, но и затягивать это дело особенно нельзя. Атак славно было бы: приехал, влез во все новое и хорош!
Ну, пока всё. Крепко целую тебя, родная моя.
Твой всегда любящий сын
Арк.
«Что касается меня, то ты всегда найдешь в твоем старшем брате своего лучшего друга и помощника в любой стороне жизни — материальной, духовной или умственной». Впечатление, что это пишет младший брат старшему. И действительно — АНу кажется, что он с каждым днем отстает от младшего брата. Подневольное армейское существование всё больше тяготит АНа, мешает его настоящим интересам. И действительно — люди вокруг него одни и те же, строго регламентированные занятия неизменны, новизна Камчатки превратилась в обыденность, в то время как брат постигает в вузе новые науки, общается с разными людьми, да и вообще — жизнь во второй столице более разнообразна и богата впечатлениями. Поэтому не «ты, как младший, будешь мне другом и помощником», а наоборот…
ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 16 МАЯ 1953, ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ — Л.
Здравствуй, Бэмби!
Получил твое письмо, ликанул, посочувствовал тебе по поводу мучений твоих обсервационных, позавидовал тому, как ты празднуешь <…>.
Прежде всего, любезный и достопочтенный брат наш, уведомляю вас, что в моем состоянии — и физическом, и моральном — никаких изменений не произошло. В назначенные часы со стонами, позевываниями и потягиваниями поднимаемся, идем в… <…> — так вот, идем завтракать, затем на службу, где занимаемся достойными и многомудрыми делами (все очень любят анекдоты и никто не любит скучных бумаг), затем идем обедать, отходим к послеобеденному сну, снова на службу, а с 6 вечера в зависимости от обстановки (в частности, финансовой) либо заводим задушевные беседы с товарищами (спирт обычно разбавляют 1/2х1/2, но можно и 2/3х 1/3; впрочем, я придерживаюсь первого варианта), либо — гораздо чаще — затем читаю Щедрина — подряд, сейчас заканчиваю 3-й том, или… гм… пописываю. И дни идут и идут, и нет разницы между днем вчерашним и днем завтрашним.
Что касается природы, то она повергает ежечасно меня в глубочайшее изумление. Напр. 15-го мая с утра чудесная теплая солнечная погода, всё улыбается, петухи с кур не слазят, селезни с уток — удивительно безнравственные птицы, между прочим. К двенадцати небо подергивается серой дымкой, а около часа дня начинается… как бы это поточнее выразиться — одновременно лютая снежная метель и здоровенный градопад. Ночь ясная, утром 16-го (сегодня) — тоже славная погодка, а днем опять метель. Сейчас, слава богу, прояснело (if you comprehend the meaning of the word[124]). А что в горах делается — отсюда всё хорошо видно — страшно подумать. Я наблюдал, как туманное облако (должно быть, снежный заряд) прошло расстояние по седловине между двумя пиками (между Авачинской сопкой и каким-то безымянным скалистым выступом) — ок. 15 км — за каких-нибудь 5 минут. Представляешь себе ураган до 200 км/час? Ну-с, поскольку о погоде и природе аристократия недомыслия говорит, когда говорить больше не о чем, а у нас — есть о чем, перейдем к следующему вопросу.
Вопрос третий — о литературе. Каяться буду. У меня уже вошло в привычку написанное отложить на неделю-другую, а затем перечитать и исправить. Так вот, перечитал я позавчера «Каждый умирает в одиночку»[125] и… нарушил собственный указ: предал аутодафе две трети рукописи. Первое действие оставил в на(д?)зидание себе самому, а остальные два сжег. Видишь, в чем дело: заголовок-то, пожалуй, интригующий, а вот тема изрядно, как мне кажется, потаскана. Идея такая: назревает космическая катастрофа (вроде «Звезды» Уэллса), и вот людишки в ужасе перед неминуемой смертью начинают делать всякие глупости. Короче, я хотел представить себе, что может делать куча людей, осознавших, что они обречены на близкую гибель. И понимаешь, дальше пьянства, самоубийств и утонченного разврата моя фантазия не идет. Не идет! Впрочем, может быть, этим людишки именно и занимались бы? Об этом, конечно, можно спорить и можно не спорить. Но боюсь, исполнение мое было слишком скверное. Поэтому в тетрадь свою я решился занести только первое действо, а работать стал над повестью «Salto-mortale» — и тема здесь посвежее (переселение душ), и возможностей исполнить хорошо больше. Далее, ты спрашивал насчет «Синей тучи Амадзи» — это о живых существах, организмах, живущих не за счет обмена веществ, а за счет радиоактивной энергии. Пока еще это только наметки. Эх, много мечтаем и как мало делаем! На руках у меня три начатых вещи: «Палачи», «Salto-mortale», «В отдаленной местности», а в перспективе «Синяя туча» да эта треклятая «С. Б. Т.» — никак от нее не отвяжусь, зависть снедает. Так обстоит дело с моими литературными занятиями.
17.05.53. Утро чудесное. Солнце, тепло, небо синее-синее. Продолжаю.
Перечитал на днях «Очерки о Вселенной» Воронцова-Вельяминова.[126] Очень хорошая книжица, хотя старичок обладает, по-видимому, слоновьим чувством юмора, далеко отстающим от его популяризационных способностей. Вообще Ефремов прав: астрономия — единственная наука, нашедшая в своих представителях классических популяризаторов. Остальные науки так и остаются для широкой серой массы непосвященных темным лесом. Правда, очень хорошо сработана книжица «В мире больших молекул», она даже наталкивает на кое-какие темы пылкий ум начинающего писателя. Да еще хороша книжка для детей О. Лепешинской[127] — разобрался-таки я, в чем у нее цимес.
