3) Степень ответственности, как перед критикою разума, так и перед законом, за подписанную и неподписанную статью совершенно одинаковы. Правительство может потребовать имя автора, написавшего вещь, подлежащую преследованию, а критику все равно считаться — с Незнакомцем ли, или с каким-нибудь Сидором Карповичем; с г. Ханом, или с неподписанною статьею во “Всемирном труде”, так как известно уже и всеми принято, что с неподписанною статьею редакция солидарна и должна принять за нее всю ответственность перед критикой.
Что же касается до псевдонимов, то литературный псевдоним, однажды навсегда принятый известным лицом, вполне становится для литературы собственным именем этого лица, и люди, получившие известность под этими псевдонимами, гораздо уязвимее, когда их называют принятыми или вымышленными именами, чем их собственными. Когда вы прямее уязвите псевдонимных авторов: когда будете доказывать их несостоятельность, называя их Жорж Сандом, Евгениею Тур, В. Крестовским (автором “В ожидании лучшего”), Марком Вовчком, Стебницким или Incognito, — или же тогда, когда станете выдирать подноготную, как кто из этих людей называется в жизни? Тысячная доля людей, имеющих известные понятия о деятельности этих писателей, совсем не узнает их, если вы станете называть их собственными именами.
4) Любопытный эстетик не видит еще разумного основания, почему иные авторы подписываются псевдонимами, а другие и вовсе не подписываются?
Эстетик видит в этом просто трусость, даже некоторую нечестность. Ему, может быть, даже кажется, что это делают с тем, чтобы избегать его беспощадного пера, или даже с другим злым умыслом, чтобы затруднить его в полемических приемах. Мы должны сказать любопытному эстетику, что он и на сей раз ошибается. Укоренение обычая писать под псевдонимами имеет свое разумное начало и обусловливается многими причинами. Таковы, например: а) Пол автора. Женщине, при существующем взгляде на права ее пола, гораздо удобнее рассказывать роман или повесть, прикрываясь мужским псевдонимом, как это и делают: Жорж Санд, Джордж Элиот, В. Крестовский и Марко Вовчок. б) Официальное высокое положение автора, не терпящее третирования его имени, как третируются имена простых смертных, которым, например, (как г. Аксаков недавно сказал редактору “Вести”), прямо пишут: “Какая наивная и дерзкая глупость”. Литераторствующему сенатору или министру такую штуку выслушать было бы очень неудобно, а когда он N или Z, то эти N или Z могут переносить самые резкие замечания. Это случай, где безвестность автора даже облегчает полемику, а не затрудняет ее. в) Родственные отношения автора и степень его чувствительности в связи с способом обращения литераторов с литературными именами. Положим, кому-нибудь все равно, сколько раз и при каком литературном споре ни назовут его имя; а другой этого не хочет. Не хочет не по щепетильности характера, а потому, что бережет от оскорблений имя, которое вместе с ним принадлежит и другим лицам, ни в каких литературных турнирах не участвующим, но сердцу автора очень близким и дорогим. Поостеречься таким образом, зная наши русские полемические приемы, не только простительно, но даже весьма похвально. Пусть любопытный эстетик припомнит случай, когда в одном нашем журнале один развязный писатель вскрыл псевдонимы двух наших писательниц и назвал их “литературными приживалками и содержанками?” Как думает любопытный эстетик: каково это пришлось и самим оскорбленным женщинам, и любящим их мужьям их, матерям, братьям и детям? Сколько отвратительной радости эта, не обинуясь говорим, подлая выходка должна была доставить всяким мелким недоброжелателям этих достойных уважения дам? И что можно было сделать в ограждение их от гнуснейшего оскорбления? На дуэль звать обидевших их нахалов? Но, во-первых, у нас так много нахалов, что всех их не перестреляешь, а во-вторых, нигилисты пороху, как уже замечено, боятся и от дуэли отказываются; а в-третьих, дуэли запрещены и законом, и стоит вызванному нигилисту крошечку поинтриговать (на что все они так способны) — и вместо дуэли можно попасть в полицейскую чижовку, к радости и удовольствию того же самого нигилиста… Что же с ними делать? В суд вести за оскорбление женщины? Положим, что это очень законно, но позвольте вас спросить, какая женщина, далекая от мысли о такой мерзости, как мысль о “содержании”, захочет унизиться до того, чтобы доказывать, что на нее возведена клевета и что она не содержанка? Резонеры, пожалуй, могут сказать, что оправдываться против клеветы нет ни стыда, ни позора. Это совершенная правда, но нельзя же забывать и того, что, кроме понятий юридических, есть другие понятия, понятия живучие, сложившиеся строго, — понятия старые, но которыми нравственной женщине манкировать невозможно.
Спрашиваем еще раз: что же делать с нахалами, устраивающими такие скандалы?
Делать то, что делали оскорбляемые ими наши литературные женщины, — отвечать им презрительным молчанием и потщательнее кутаться в возможно менее проницаемый вуаль псевдонима, который столь безрассудно советует всем сбросить с себя любопытный эстетик.
Резонеры могут сказать, что псевдонимы — средства паллиативные и что не к ним надо прибегать, а
Радикальное тут надобно лекарство;
что надо заставить людей уважать женское имя.
Да, ну пусть же они их прежде заставят его уважать, а до тех пор псевдоним все-таки единственное спасение.
Если бы любопытный эстетик и солидарные с ним в антагонизме против псевдонимов псевдонимные же нигилистические писатели были посообразительнее, то они сами для себя были бы за псевдонимы. Не рад бы разве теперь был Василий Курочкин, если бы стихи, которые он печатал в оные давние дни в патриотическом духе (что и не проходило без того, чтобы низводить на него в известной мере свою долю начальственных благоволений), были подписаны не его именем? Конечно, был бы рад. Не рад ли теперь поэт Некрасов, что книжечка “Мечты и звуки” была издана под буквами Н. Н.? Конечно, рад. Не лучше ли было бы во многих отношениях Н И. Соловьеву, если бы хоть половина его статей была напечатана не под его собственным именем, а с псевдонимом или вовсе без подписи? Конечно, лучше.
ЛИТЕРАТУРНО-ПОЛЕМИЧЕСКИЙ ВОПРОС
(К издателю “Северной пчелы”)
Один либеральный петербургский журнал в вышедшей в этих днях майской книжке снова коснулся весьма щекотливого вопроса: честно ли ратовать словом против “мнений, осужденных на безмолвие”?
Год тому назад вопрос этот рассматривался по поводу споров с писателями, отвергающими пользу постепенного общественного развития. Беспредельно смелые и, по-видимому, самоотверженные писатели этого направления объявили, что возражать им не честно, потому что они не могут свободно отражать эти возражения.
Теперешний новый упрек в этом роде сделан московскому профессору Юркевичу и М. Н. Каткову, подрывающимся под учение материалистов.
“Чтоб судить, кто прав, — говорит либеральный журнал, — нужно выслушать обоих, а нельзя доверяться авторитету г. Юркевича или г. Каткова, которые (sic!) уже потому не стоят никакого внимания, что поступают не совсем согласно с идеей справедливости, пользуясь своим положением и ругаясь над мнениями, осужденными на безмолвие”.
Гг. Катков и Юркевич виноваты, выходит, в том, что они опровергают какие-то мнения, осужденные на безмолвие.
Мы из пустого и ложного чувства давно играем в шарады. Пора отбросить эту методу объяснений и заговорить несколько прямее.
Мнения, “осужденные на безмолвие”, есть фуриеровский социализм в устройстве экономическом, республиканский демократизм в отношении политическом и философский материализм в науке.
Ни тому, ни другому, ни третьему не сочувствует М. Н. Катков, и заявил это в трех редактируемых им изданиях.
Г. Юркевич нигде не заявил, как он думает о фуриеровском социализме и демократизме; но он опровергает многие основные положения материалистов.
Несмотря на то, что г. Катков трижды виноват перед либералами социально-демократическо-материалистического направления, а г. Юркевич только во едином грехе проштрафился, либералы соц. — дем. — мат. направления сравняли их и устами одного из своих застрельщиков объявляют теперь того и другого не заслуживающими внимания. Мне нет никакого дела до М. Н. Каткова. Но мне никогда не приходит в голову мысль сомневаться, что редактор этих изданий говорит так, как думает, а думает так потому, что так уж он устроен, так додумался, глядя на все, чем чреваты дни сии. Бранить за это г. Каткова никто не имеет права, и человек, истинно либеральный, никогда бранить его не станет. Еще менее способен будет такой человек объяснять нынешнее направление экс-англоманских журналов секретарскими побуждениями. Говорить такие вещи значит не только не уважать свободной человеческой личности в г. Каткове, но даже не уважать ее в себе. Говорить такие вещи, выражаясь попросту, без затей, глупо.
