И вот в тот самый момент, к концу 1940 года, когда высота была набрана, начались новые предвоенные «чистки». Новое начальство, на месте которого вполне мог оказаться Иосиф Адамович, чья кандидатура, несмотря на большой профессиональный опыт, не прошла назначение из-за требований по возрасту (он был ещё слишком молод для руководящих должностей такого уровня, во всяком случае, такова была официальная версия отказа), с первого взгляда невзлюбило Иосифа. Это-то и стало причиной самой главной катастрофы в жизни простого честного сотрудника Четвёртого управления. Руководствуясь критериями, разработанными специально для подбора кадров в «органы», и помня о том, что проверять нужно всех родственников вплоть до пятого колена, майор (новый начальник Иосифа Адамовича) тщательнейшим образом изучил личное дело старшего лейтенанта. В деле, по непонятным для майора причинам, не было написано ни слова об истинной национальной принадлежности Иосифа Адамовича. Каким образом, чудом в соответствующей графе появилась запись «русский», никто из ответственных сотрудников не смог майору внятно объяснить. Видимо, звезда, загоревшаяся однажды над Иосифом без его ведома, так же без его ведома и погасла. Судьба сыграла с ним злую шутку: именно его имя, которым он так гордился и защищался, предало его в руки хвалёного им же самим советского правосудия. В предвоенный трудный период для начальства не было ничего проще, как сначала «отстранить», а потом и «выслать» эту преданную до самоотверженности правому делу щепку – Иосифа Адамовича. Что, собственно и сделали, несмотря ни на какие положительные характеристики, которыми была переполнена папка «Личное дело сотрудника 19-85». «Случайность! Роковая ошибка!» – так склонен был думать сентиментальный Ёся. Теперь он сам, как та жалкая маленькая беспородная собачонка, был сбит тяжёлым ударом каблука прямо в висок; но в одном ему повезло, характеристики всё же сыграли свою роль: его делу была присвоена «вторая категория» (это означало не расстрел, а 8 лет лишения свободы, однако с возможностью пересмотра).
Арест, как и все прочие события в своей жизни, Иосиф Адамович воспринял стоически, хладнокровно, можно даже сказать, спокойно, так как был уверен в собственной невиновности и в том, что его немедленно, разобравшись во всём, отпустят. Однако когда ни через день, ни через два, ни даже через неделю его не отпустили, более того – поставили к стене на двое суток, он был вынужден расстаться с иллюзией скорого освобождения и подписать чистосердечное признание в шпионаже и ещё бог знает в чём. Ему в голову не пришла, да и не могла прийти (в силу определённой ограниченности ума) мысль о том, что с ним работали им же самим когда-то облюбованными методами. Всё происходящее вокруг он воспринимал как роковую ошибку, считал себя щепкой общего дела и ни на секунду не засомневался в правоте общей идеи. В его истерзанной душе не было ни обескураженности, ни страха перед собственной будущностью, ни боязни смерти – словом, ничего того, что нормальный человек должен испытывать в подобной ситуации, была лишь уверенность в деле, которому он всецело принадлежал. «Раз так случилось, – рассуждал он, – значит, это кому-то было нужно». Его не удивило, что бывшие соратники, пользовавшиеся его агентурными и иными связями и считавшие за честь пойти с ним в кабак, не заступились за него, как не удивило и то, что без суда и следствия, только лишь на основании данных им признательных показаний, он ждал пересылки. Тем не менее его, казалось бы, уже не способного искренне удивляться, поразил тот факт, что мать, отвергнутая им когда-то «письменно» в силу своей национальной принадлежности, добилась свидания с ним и плакала, глядя на его измученное, исхудалое, местами опухшее лицо, всматривалась ему в глаза, видимо, пытаясь уловить остатки милого доброго Ёси. Он знал, что она ждёт от него только одного слова, но даже на это слово у него не осталось внутри жалости – настолько всё было растрачено им в период непродолжительного, но насыщенного «карьерного пути». Он смотрел, как она уходила, как всё ещё с надеждой взглянула на него в последний раз и как её буквально вытолкнули за толстую ржавую железную дверь и закрыли за ней тяжёлый скрипучий засов.
За долгие годы заключения (которое ему трижды продляли) он ни разу не усомнился в правильности общей идеи и по-прежнему считал себя лишь щепкой. Бесчисленными ночами ему снились испуганные лица людей, застигнутых врасплох обыском, измученные, затравленные, болезненные взгляды арестованных, трясущиеся руки, подписывающие признательные показания, лужи крови на коричнево-жёлтой керамической плитке, историк-инвалид на шатких ходулях, собака с пробитым черепом и проч. и проч. Однако не раскаяние терзало его душу или то, что от неё осталось, – нет… а желание вновь испытать это сладостное чувство власти и тоска, смешанная с надеждой на полную реабилитацию.
И он дождался! Вернулся! Через много лет его, ни на что не годного, приняли обратно в «органы». И вот он, зло-морщинистый, не по годам дряблый в свои 68 лет, сидит в кабинете на первом этаже легендарного страшного здания и читает зашифрованный отчёт – отчёт о проделанной предыдущим сменщиком-вахтёром работе, похожий скорее на отчёт вахтёра зверинца… но такова шифровка, и ничего странного или смешного для посвящённого в эти дела человека нет.
За окном стало темнеть. Обессилевшая и, по всей видимости, уже бесчувственная муха безжизненно повисла на паутине, ловко сплетённой коварным пауком в углу оконной рамы с облупившейся белой краской. Звезда Иосифа Адамовича погасла навсегда, но на небе появились новые (пока ещё еле видневшиеся) звёздочки – шёл март 1985-го.
28–29 июля 2008 г.
Теги: Яковлева Екатерина
РОДИНЕ
Всё ты примешь за годы-века:
Будет солнце и чёрные тучи,
Будет мудрость твоя высока,
Будет поступь красива, могуча.
То цвели, то нищали поля,
Вековые о хлебе заботы, -
Это высшая правда твоя:
Были б сыты твои хлеборобы.
* * *
Слово – от лица моего,
От сердца, мечты, от жизни
Несу, не страшась ничего,
В священный корабль Отчизны.
Уходит он в век Золотой
На быстрой волне, ревнивой.
Милая Родина, я – твой!
Возьми меня в путь счастливый.
* * *
И я Отчизне посвятил[?]
Пленённый радужною новью,
И трепетно её любил
Той странною любовью.
И не было в моей любви
Ни рубежа, ни перерыва,
А песни тихие мои –
В любви признанье без надрыва.
* * *
Вот хлопнул зонтик надо мной –
Я медленно иду из дома.
Какой-то мыслью неземной,
Какой-то тайною влекомый.
Эпоха кончилась, прошла,
Беда осталась за порогом.
Себя Россия сберегла –
Идёт опять дорогой Бога.
Что ей мерещится вдали?
Какая миссия святая?
А дождик льёт не уставая,
Вода по зонтику сбегает,
И не видать вокруг земли.
* * *
Волна за волною –
О берег крутой.
Строка за строкою –
Своей чередой.
А ветер крепчает,
И в море темно.
И век величавый
Уходит на дно.
Век боли и страха,
Пожаров лихих.
Пылает бумага,
Коробится стих.
Но буква за буквой
Рождаются вновь.
В них радость и мука,
Добро и любовь.
* * *
Лучи равнодушной Селены
Земную согреют ли твердь?
Нас вечные ждут перемены,
Но их не дано нам прозреть.
Что страстно желаем России
Под сенью небесных светил?
Чтоб вышел весёлый и сильный
И счастьем нас всех одарил?
* * *
Лихолетье, краснолетье…
Поле русское – колоски.
Поле зимнее, поле летнее –
Телогреечки да платки.
Ах, военная, к нам военная,
Грозовая пришла пора.
Думы долгие, сокровенные,
Да голодная детвора.
Надо выстоять, надо выдюжить!
Лишь бы только хватило сил.
Тогда будем петь, славно будем жить
На земле своей, на Руси!
* * *
Даль России чиста, открыта.
Память снова уводит вспять.
Ах, ничто, ничто не забыто!
Избушка соломою крыта,
А рядом с избушкою – мать.
Где-то близко война, сраженья,
Где-то близко гремят бои…
Неужели уйдут в забвенье
Те дороги, что мы прошли?
* * *
На войну меня везли
В обмороженном вагоне,
А мы в печке уголь жгли
И играли на гармони.
Сотрясается вагон,
Мимо – русские селенья.
На последние сраженья
Торопился эшелон.
Но всё тише мерный стук –
Эшелон остановился:
Белый ангел нам явился –
