менее ее последствия для французского общества очень серьезны. Все это мы оставили за скобками, потому что перенесли фокус на другие обстоятельства. Так вот, из всего происходившего тогда де Серто выделяет одну особенность, которая кажется ему наиважнейшей. Это наделение индивида главным человеческим правом, а именно правом на высказывание. Право говорить, согласно де Серто, – основополагающее право личности.
По моему убеждению, однако, это не столько право личности, сколько завоевание вовлеченных в действие масс. Иными словами, высказывание не является индивидуальным. Можно вспомнить все того же Кон-Бендита, беседующего с Сартром в разгар студенческих волнений. Сартр спрашивает, какой тактики он придерживается, и Кон-Бендит отвечает: «<…> наша сила как раз в опоре на <…> бесконтрольную стихийность, в порыве, который мы не стремимся на что-нибудь направить <…> Единственная надежда для нашего движения – именно этот беспорядок <…> наверное, только из него и может вырасти какая-то самоорганизация <…>» [292]. Есть еще одна, почти апокрифическая, история о том, как кто-то обращается к лидеру студентов с деловым вопросом: «Куда пойдет демонстрация?» И Кон-Бендит отвечает: «Маршрут демонстрации будет зависеть от направления ветра» [293]. В этом, конечно, можно увидеть своеобразный поэтизм. Но одновременно это и выражение того «беспорядочного» действия, логика которого никогда не известна заранее. Получается, что Кон-Бендитом движет действие. Ветер в данном случае и есть обозначение силы, влекущей его за собой.
Майские события во Франции как раз и выявляют какие-то новые и неожиданные вещи, например почти физическую достоверность действующих в социальном поле сил. Кон-Бендит верен вектору движения. Он ничего не придумывает, а просто дает выражение силам, действию которых подчиняется. Поэтому когда мы говорим о речи, этим не исчерпывается весь комплекс майских событий 1968 года, вся сложность этого периода. Но очень важно уловить момент, когда гул многих голосов выходит на поверхность. Тогда мы начинаем понимать, что́ за силы участвуют в этом движении и как они его проводят в жизнь.
* * *
Что дает нам сопоставление двух типов коллективной речи – во Франции 1968 года и в России в 2011 году? Очевидно, что разница здесь есть. Мы уже имели невольную возможность их сравнить, когда приводили выше некоторые из звучавших лозунгов. Если проводить своеобразный лингвистический анализ майских лозунгов во Франции, то помимо того, о чем мы уже говорили, рассматривая их выборочный перечень, исследователи отмечают присутствие в них утопических требований, например отголоски фурьеризма. Звучали тогда и троцкистские лозунги. Возможно, мы сосредоточились на менее политизированных высказываниях, но призывы были самые разные, конечно. И в этих призывах можно проследить определенные влияния, имеющие отношение ко времени, – хотя анархисты во все времена высказываются, наверное, более или менее одинаково.
В России у лозунгов была другая тональность. Это еще одно слово, которое употребляет де Серто, и оно вполне уместно. Вспомним еще раз Болотную площадь и лозунги, которые фигурировали там. Мы уже отмечали, что это не столько лозунги в обычном понимании, сколько номинативные высказывания, к тому же часто приватного свойства, как будто нам что-то сообщают в личном разговоре. Это выглядело как простая констатация событий, и в этой констатации присутствовал личный оттенок. По крайней мере, так это воспринималось. По-видимому, главное отличие французских и российских лозунгов и состоит в их общей тональности. Но это важное отличие. Когда де Серто употребляет это слово, он приводит в пример органиста, который осуществляет транспозицию музыкальной пьесы, при условии что партитура не меняется. Изменение определяется в лучшем случае на слух. Этот пример позволяет ему провести параллель с языком, который, оставаясь тем же самым, вместе с тем подвергается оккупации, захвату: в какой-то момент он становится проводником нового опыта [294]. В новом использовании слов, позаимствованных у других, и можно заметить изменение тональности.
Но это требует дальнейших разъяснений. В то время у нас выходила бумажная версия англоязычной газеты «The Moscow Times» (она теперь существует только онлайн), и в ней в самом начале 2012 года было опубликовано интервью с предпринимателем Михаилом Прохоровым, который, как мы знаем, баллотировался тогда в президенты. Стоит отметить, что интервью напечатали по-английски в пересказе, поскольку Прохоров давал его агентству «Рейтер». В нем он пытается объяснить иностранцам, что́, с его точки зрения, происходило в России в конце 2011 года, и он произносит такие слова: «Россию охватило чувство» («…feeling was sweeping Russia…») [295]. Имеется в виду, что перед этим, еще полгода назад, страна благополучно дремала и продолжалось это целое десятилетие. И вот случается неожиданный сдвиг. Действительно, когда речь зазвучала, это был сдвиг, и сдвиг весьма примечательный. До этого ничего такого не было – Россия молчала. А тут внезапно мы услышали высказывания и смогли осознать, что что-то переменилось в умонастроениях наших соотечественников, в наших собственных умах. В словах Прохорова фактически содержится констатация того, что изменились умонастроения.
А это, в свою очередь, и есть то, что в самом начале я назвала политизацией. Политизация в ту пору носила опережающий характер. И на это стоит обратить внимание. Помню хорошо, как в конце 2011 года события шли по нарастающей: сначала одна демонстрация, потом другая, а потом огромный митинг на проспекте Сахарова, объединивший более ста тысяч человек, – совершенно незабываемое зрелище. Тогда действительно можно было чего-то добиться. Но наступили новогодние каникулы, и лидеры протеста разъехались по разным странам. Иначе как стратегической ошибкой их действия нельзя назвать: за это время была потеряна энергия протеста.
И все-таки вернемся к опережающей политизации. Захваченные волной этих митингов люди выходили на улицы, часто не зная, куда они идут и зачем. Из социальных сетей они получали подсказки: время события, место, приглашение от кого-то из френдленты. И они шли туда, потому что туда шли другие – знакомые, но чаще незнакомые. И получалось так, что молодой человек, выходивший на улицу, понимал, в чем и зачем он участвует, только попав в гущу других таких же, как он, то есть его политизация происходила прямо на месте, среди митингующих. Иными словами, он был движим общей волной, захвачен движением, которое разворачивалось у него на глазах и при его же непосредственном участии. Внутри этого движения, вливаясь в него, он и становился в полном смысле слова гражданином. Молодые люди политизировались самим фактом включения в это движение. И это было знаменательно. А в перспективе это выводит нас на разговор о роли социальных сетей, которые и действуют по логике случайного сверхскоростного заражения.
От попугая Флобера до Упоротого Лиса: театрализация природы в таксидермических практиках
[театральность вне
