Подлинная европеизация, сочетание понятий любви и свободы были привиты русской культуре после 1917 года, когда в Россию хлынула французская революционная и немецкая социал-демократическая мысль, и уже в последние времена, вместе с европейскими и американскими книгами и фильмами. Что-то, конечно, донеслось и от революции 1968 года: хрущевская оттепель позволила свободной любви донестись и через песни «Битлз», и через фривольные европейские киноленты, но все это выросло именно в параллель, а никак не срослось с главной и актуальной до сих пор доктриной русской любви. Свобода в любви – это демократизм и в отношении выбора партнера (я уже говорила о том, что русская литература дала здесь свои нетленные образчики), и в понимании самой сути верности: верность – это понятие духовное, а телесно можно сближаться по свободному выбору.
Свобода, наконец, выражается во все большем и большем приятии статуса одиноко живущего человека (мужчины и женщины), признания права и на такой выбор пути. Несмотря на то, что исконно русская традиция отрицает такой вариант жизненного пути: холостой – как заряд – означает пустой, бессмысленный, а незамужняя бездетная женщина достойна только жалости, как ущербное и неполноценное существо. У Анчарова в «Самшитовом лесе» по этому поводу есть прекрасное рассуждение:
«Нельзя, – сказала она. – Баб ты не знаешь. Бабе одной страшно и перед другими бабами стыдно, бабе дом нужен – муж, дети, это ясно… А когда все есть и она еще в теле – ей одного мужика мало. Вот, к примеру, выйди Анна Каренина замуж за Вронского без помех – она бы ему первая рога наставила, а уж тогда бы он под поезд кидался».
К европейским идеям «одинокого стрелка» и адюльтера вплотную примыкает еще одна мировоззренческая модель, трактующая любовь как эксперимент. До сих пор мы часто думаем или говорим о любви, используя глагол «попробовать» («попробуй, а там посмотришь»). С одной стороны, такая конструкция вполне преемственна по отношению к высказанному в «Анне Карениной» взгляду на любовь как на возможность счастья или несчастья, но с другой, здесь все же не о возможности идет речь, а как бы об исследовании жизни, о познании ее через опыт. И в этом смысле это глубоко просветительская, заимствованная у европейцев модель.
Отчетливо эта модель формулируется у Чехова в «Попрыгунье»:
«Пусть осуждают
там, проклинают, а я вот на зло всем возьму и погибну, возьму вот и погибну… Надо испытать всё в жизни. Боже, как жутко и как хорошо!»
Рассуждения о типах любви (в «Даме с собачкой») также содержат эту возможность, когда Гуров думает о женщинах, обладающих «упрямым желанием взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать». Опытность сродни опыту, но в данном случае в интимной сфере. Опыта (опытности) набираются Клим Самгин и Фома Гордеев, познавая «через это» мир людей.
Любопытно, что понятие любовной опытности в начале литературной традиции выражалось через отрицание ее. Мы все помним «души неопытной волненье», «обман неопытной души». Такое использование понятия является очень классическим и близко к обозначению невинности и девственности того, о ком идет речь. Вот, что мы находим у Тургенева в «Дворянском гнезде»: «Зачем я женился? Я был тогда молод и неопытен; я обманулся, я увлекся красивой внешностью». И у Пастернака в «Докторе Живаго»: «Легко представить себе твою недетскую боль того времени, страх напуганной неопытности, первую обиду невзрослой девушки. Но ведь это дело прошлого». Опыт как любовное знание появляется впервые у Гончарова в «Обломове»: «Кто ж внушил ей это! – думал Обломов, глядя на нее чуть не с благоговением. – Не путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви». И там же: «Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? – спрашивала она, глядя на него во все глаза. – Говорите, вы опытнее меня».
Из этого выросло вполне оформленное понятие опыта, многократно встречающееся в советской и современной прозе.
У Булгакова в «Днях Турбинных» читаем такой диалог:
Шервинский . Лена, не лги. У женщины, которая любит мужа, не такие глаза. Я видал женские глаза. В них все видно.
Елена . Ну да, вы опытны, конечно.
У Трифонова в «Студентах» – такой: – Я все-таки старше тебя и немного опытней, просто так жизнь сложилась. Ты не обижайся. Я хочу сказать, что когда женщина может быть для тебя только женщиной, – это очень мало.
У Абрамова в «Братьях и сестрах»: – Я еще девчушкой была, как ее замуж выдавали. Все за столом как люди пьяные да веселые, а она одна как на похоронах. Бледная, ни кровинки в лице. Мне лет девять, видно, было, босиком еще бегала, а я уж все понимала, – не без гордости заметила Варвара о своей ранней опытности. – Бабы шепчутся: «Невесела невестушка», – а какое ей веселье, когда тошнит…
У Сорокина в «Тринадцатой любви Марины» такой: «Это тянулось долго, мучительно долго и было сладко целоваться с этой взрослой, умной, красивой женщиной, которая все знает и все умеет, и так нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом».
Но что это за опыт? В чем он заключается? Какое такое знание он дает? Как раз то знание, о котором здесь столько говорилось. Знание сути женской красоты, представления об обманчивости внешности, о двух половинах, о страдании и выборе, о страсти и безумии, о гениях и героях, о судьбе и пути, о тех стереотипах, которые используются при любовном объяснении и о подлинном их значении. Только знают обо всем этом герои книг именно, что по опыту, а не из знакомства с заумными культурологическими исследованиями.
Ах, простите! или Сказочное счастье
Какие перспективы видит русская культура в любовной ситуации? К сожалению, пессимистические. Существует ли в русской литературе сюжет «жили они долго и счастливо и умерли в один день? Никак нет. И даже в кино – не очень. Исключение разве что – «Любовь и голуби», но ведь это же лубок, иначе говоря – сказка.
С чем это связано?
Во время любовного признания мужчина и женщина, но чаще мужчина, почему-то часто чувствует вину перед женщиной и просит у нее прощения. Замечали? Он (или она) говорит что-то вроде: «Я не хочу вас оскорбить письмом», или «Я плох, недостоин вас, я сейчас скажу что-то не то, простите меня». Это может быть расценено как простая провокация к комплиментам, мол, да что ты, лучше тебя никого на свете нет! А это уже подступы к успеху со стороны того, кто принялся извиняться. Простая манипуляция. Уверена, что в данном случае извинения – часть культуры, а не манипулятивной техники. Конечно, «прости» связано с «проститься» (прости, а то уйду!). В русской литературе в любовных и предлюбовных сценах герои то и дело приходят «проститься», отнюдь не подразумевая финального и вполне фатального «прощай», произошедшего от формы повелительного наклонения глагола «прощать». Эти бесконечные извинения героев друг перед другом (встречаются в большинстве приведенных отрывков и в изобилии у Лермонтова, Гончарова, Тургенева и, конечно, Толстого) прекрасно спародированы в одном из фрагментов сорокинского романа «Роман», где количество взаимных извинений и объяснений в любви откровенно превышает разумные пределы:
– Я нашел тебя! – прошептал сквозь слезы Роман, держа ее лицо в ладонях. – Ты слышишь? Я нашел тебя! Я люблю тебя!
– Я… я люблю вас, – произнесла Татьяна, подняв на него прелестные, полные слез глаза.
Он обнял ее и покрыл ее лицо поцелуями, и вдруг, упав перед ней на колени и сжав ее руки в своих, заговорил горячо и страстно:
– Прости, прости меня за все! Прости, что жил рядом так долго и не видел тебя, прости, что не решался сказать тебе, что люблю тебя!
Она тоже опустилась на колени и, покорно отдав ему свои руки, произнесла:
– Это вы простите меня!
– Тебя – простить?! – воскликнул он. – Ты просишь у меня прощения? Ты, ангел мой, душа и судьба моя?!
– Простите меня за вчерашнее, умоляю вас, простите…
– Не смей, не смей просить прощения у меня! Я не достоин тебя, твоей чистоты, твоей ангельской души!
– Нет, нет. Не говорите так! – горячо зашептала она с желанием объяснить что-то, но тут же замолчала, встретившись с его глазами.
– Я люблю тебя! – произнес он.
Она смотрела ему в глаза. Лицо ее, казалось, излучало свет радости, целомудрия и счастья.
– Я люблю вас, – сказала она.
И до этого, и после этого в русской литературе тысячи и тысячи раз герои извинялись друг перед другом перед объяснением, во время или после него.
За что? Давайте понаблюдаем:
«Боже мой! да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? – спросила потом. – Что я скажу ему: мосьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! – сказала она, вспыхнув и топнув ногой».
(Гончаров «Обломов»)В данном случае вина состоит в попытке соблазнения.
А здесь героиня чувствует вину за то, что понуждала другого к признанию, будучи не уверена в своих чувствах:
