– Вы совсем неправильно мыслите. Врач, как и солдат, через боль приносит очищение. Врач через боль спасает человека, солдат через боль спасает отечество.
– Опять вы за своё, – поморщился Сошников. – Боль, очищение… Боль – не смерть, а смерть – не боль и никак не очищение. Боль – это и есть жизнь, а жизнь – самая что ни на есть боль… Но смерть здесь при чём? Смерть – это смерть…
– Вы сами не понимаете, что говорите, и не понимаете, как далеко зашла ваша гордыня и в какой тупик приведёт…
– Всё я хорошо понимаю, – опять перебил его Сошников. – Я даже понимаю то, что скрыто в вас, что вы знаете, да только сказать не можете. Благословлять именем Христа войну – это в обязательном порядке благословлять убийство детей, если хотите, которое всегда происходит на войне. А значит, самим быть душегубом детей и предателем Христа. Это всё очень просто и пространных обсуждений не требует, а укладывается в два слова: «Не убий». Эти два слова я не хуже вашего понимаю. А мой товарищ детей идёт спасать, из двух зол он выбирает меньшее… Но если честно, то не за благословением вашим я и приходил, а то я не знал, что вы можете мне ответить…
– Что же вам тогда понадобилось в храме, если вы всё давно для себя решили? – холодно сказал священник.
– А вы храм не трогайте, – тихо, с напором проговорил Сошников. – У вас на него монополии нет. Его, кстати, один из моих прапрадедов строил, и в храме мы все равны… А мне нужно было… Да, мне, может быть, и нужно было только увидеть, что вы так же беспомощны перед правдой и перед грехом… И я увидел. И даже ещё беспомощнее… Потому что у меня нет необходимости юлить… Если я грешен, то так и говорю: грешен и проклят. А вы говорите: свят и аминь… Дело не в этом. А происходит один странный фокус… Не знаю почему, но вот эта ваша беспомощность… почему-то она придаёт мне уверенности и силы. Это всё искренне. Не обижайтесь.
Он быстро подошёл к выходу, открыл дверь, вышел, быстрым шагом стал пересекать церковный двор, как услышал:
– Постойте!.. – Священник с неподобающей прытью едва не бегом догнал его. – Постойте!..
Сошников остановился, повернулся вполоборота.
– Вы должны, – испуганно заговорил священник, – просто простить… Бросьте вы эту тёмную диалектику и просто, ради Бога, простите того человека, который вас обидел…
– Почему же я должен его прощать? – хмуро спросил Сошников.
– Потому что… когда человек прощает… потому что он прежде всего не в том человеке, которого прощает, признаёт частичку Бога, он в себе прежде признаёт… А я буду молиться за вас… Скажите своё имя…
Сошников с недоумением пожал плечом, отвернулся и пошёл со двора, уже не слыша за собой шагов.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,0 Проголосовало: 3 чел. 12345
Комментарии:
«Двенадцать» Блока и Аршинова
Портфель "ЛГ"
«Двенадцать» Блока и Аршинова
ХУДОЖНИК И КНИГА
Столичное издательство «Прогресс-плеяда» выпустило поэму Александра Блока «Двенадцать» – впервые с иллюстрациями художника Александра Аршинова (1900–1942). Выполнены они в 1923–1924 годах, оригиналы хранятся в Государственном литературном музее и представляют яркий и малоизвестный эпизод художественного осмысления великого поэтического произведения. В этом могут убедиться читатели «ЛГ».
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Клуб 12 стульев
Деятель
ИРОНИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Этот политический деятель, возглавлявший в своё время правительство, сейчас забыт настолько, что многие с уверенностью скажут, что не было такового вообще. Увы, доказать обратное невозможно. Свидетельств существования Терентия Васильевича Трещёткина, к сожалению, нет. Мощнейшая макулатурная кампания, прокатившаяся по стране, унесла в бумагоделательные машины все физические подтверждения его бытия и жизнедеятельности. Не сохранилось ни одного правительственного циркуляра за его подписью, исчезли газеты, украшенные его докладами, и журналы, пестрящие красочными изображениями премьера, умерли все бывшие с Терентием Васильевичем накоротке, и даже «Песня о Гордом Терентии», сложенная в честь Трещёткина народом, уже никак не связывается ныне с этим очень конкретным в своё время человеком.
Терентий Васильевич был небольшого роста, однако же сутул, взгляд имел острый, брил до синевы щёки, но отпускал по моде времени брови, занимавшие едва ли не половину огромного, начинённого государственными проблемами лба. Ходил Терентий Васильевич в неизменных двубортных костюмах, рубашку менял каждые сорок минут, носил предписанную по должности именную шашку, от которой имел на бедре большую твёрдую мозоль, той же шашкой собственноручно рубил к обеду пшеничный каравай, а под горячую руку мог отходить темляком вообще кого угодно.
Обеду полагалось быть готовым без одной минуты двенадцать.
Терентий Васильевич приезжал домой ровно в полдень.
На улице рявкали сирены, в квартиру, разматывая кабель правительственного телефона, вбегал фельдъегерь специальной связи, на лестничной площадке ухал в пол прикладами почётный караул, и тут же в трапезной появлялся сам Трещёткин. Испуганный белоснежный повар выносил плаху с огромным свежеиспечённым караваем. Терентий Васильевич, неуловимо выхватив шашку, рубил хлеб на шестьдесят четыре ломтя, после чего усаживался за стол и трижды хлопал в ладоши. Спрятанные в стенах динамики тут же выдавали задорного «Гопака», под звуки которого в комнату въезжала полевая мини-кухня о двух дымящихся котлах. В одном – бесновался огненный краснознамённый борщ, в другом – ярилась и клокотала коричневая духмяная пшёнка.
Никого не допуская до котлов, Трещёткин сам черпал еду, ел тяжко, насыщался истово, до смертной истомы в глазах. Наконец ложка выпадала из его ослабевших пальцев, голова премьера закатывалась на надетый поверх стула ватный в чехольчике валик, челюсть Терентия Васильевича отвисала, изо рта вылетал мощный всхрап. Зная, что в этот момент хозяин ничего не чувствует, камердинер бросался менять на Трещёткине рубашку. Освежающий сон длился ровно пятнадцать минут, после чего премьер вскакивал и с ещё закрытыми глазами шёл к двери. Следом, сматывая шнур телефона, семенил фельдъегерь. Ухал на площадке почётный караул, рявкали под окнами сирены, и всё стихало.
Работал Терентий Васильевич на износ, возвращался домой за полночь, падал без чувств на руки камердинера, который раздевал его и переносил в постель. Трещёткин и во сне продолжал раздавать команды и распекать нерадивых.
– Продналог,– кричал он, сбрасывая одеяло. – Продналог, а не продразвёрстка, болваны! Три экземпляра проекта с угловатым штампом! Министра финансов – под суд! Саботажников – к ответу! Всех – в Сибирь! Встать! Лечь! Смирно! По номерам рассчитайсь!..
Погорел Трещёткин на ерунде.
Всерьёз взявшись за сельское хозяйство, он подготовил неслыханно смелый по тем временам проект восстановления в стране крепостного права и с указкой в руке доказал, что только такой поворот дела может набить под завязку эти проклятые закрома Родины. Соратники, однако, струсили. Трещёткина свалили прямо на заседании. Двое подкрались сзади, четверо навалились с боков. Ёрзая лопатками по ковру, жилистый премьер разбросал всех шестерых, но на поверженного деятеля навалились новые оппоненты. Всё было кончено, следующим днём в газетах появился некролог, извещавший граждан республики о политическом трупе.
Терентий Васильевич принял произошедшее с весёлой яростью.
Теперь он жил в коммуналке и занимался сапожным делом, к которому издавна имел тайную страсть. Сидя в маленькой зловонной комнатке, он страшно стучал молотком, бурно хохотал, поминутно отпивал что-то из металлической карманной фляги, задирал в форточку прохожих, устраивал свалки и потасовки с соседями.
Вызывали милицию.
Терентий Павлович, прошедший школу партизанского сопротивления, легко разбрасывал квёлых деревенских парней в измятой синей форме и баррикадировался в комнате, угрожая зарубить первого, кто сунется. Приезжали пожарные в медных касках, выкидывали из машины лестницу, лезли с брандспойтом в окно. Трещёткин защищался до последнего, и только ближе к ночи его удавалось взять. Растерзанного и мокрого, его заталкивали в машину.
