Во-вторых, «…законы и принципы казармы должны были для всей нацистской Германии стать заменой традиционным и „буржуазным"».
Итак, исключительный порядок лагеря эпигонски копирует армейский, а тот, в свою очередь, выворачивает наизнанку прежний — традиционно-аристократический и рационально-буржуазный. В этом смысле любые режимы чрезвычайного положения, навязывающие упрощенный, сниженный образ человека, ориентированные на дозирование жизненного минимума и вводимые надолго или даже «навсегда» в качестве образа жизни для «всех», как правило, представляют собой пародию на предшествующий социальный порядок. В данном случае это двойная или тройная пародия: на казарменно-армейский строй, а через него — на мирный порядок аристократии и буржуазии.
От того, что подобной пародии придаются мифогероические черты, она не перестает быть пародией (по давней мысли Ю. Тынянова, высокие жанры пародируются средствами жанров низких, однако пародией на низкое может выступать высокое — жанровой пародией на комедию будет трагедия). Кроме того, пародия вовсе не обязательно смешит, она бывает и ужасной. Важно, что она по самой своей природе разрушительна, ее цель — механически повторять элементы прошлого, подрывая этим его уникальность и авторитетность. Но пародия не может быть конструктивной, не в силах создать новое, задать достойный образец. Леви много раз повторяет, что в лагере не возникает лидеров (система СС — тоже не элита, а номенклатура). Потуги тоталитаризма на «новую эру», «новое царство», «нового человека» оказались пшиком, не пережили и одного поколения, но непомерно дорого стоили всем. аушвиц: что после?
Значение «Канувших и спасенных», других книг Примо Леви и его товарищей по судьбе — не только в том, что они нашли в себе силы и сумели рассказать о лагере как образе существования миллионов (хотя и такого мужества для одной жизни более чем достаточно). Продолжающееся воздействие написанного ими еще и в том, что лагерь говорит нам о мире за пределами лагеря — пространственными и временными. И говорит очень много, если мы захотим услышать и решимся понять.
Ведь лагерь не противостоит миру — он увеличивает и высвечивает мир, как лупа или рентген. Разве мы никогда не сталкивались в повседневной жизни со случаями, когда людей долгие годы связывала, например, не солидарность, а зависимость? Но для лагеря такая разрушительная для обеих сторон связь — не одно из обстоятельств, которые могут и не встретиться на пути, это его первоэлемент, матрица отношений, строительный материал его бараков, камер и печей.
В этом смысле изображение лагеря, которое вопреки внутренним и внешним препятствиям свидетели до нас донесли, — это важнейшая сторона дела, но только одна. Другая, не менее существенная — то, что эти книги, как своеобразная комната исполнения желаний, проявляют (или не проявляют) в нас. Выжившие свое дело сделали, а последующие?
Помимо собственной боли, требовавшей выхода, и памяти о канувших, взывавшей к пониманию, Примо Леви и его соратниками двигало еще одно: они видели, не могли не видеть, как увеличивающаяся временная дистанция, заботы каждого дня, нежелание себя волновать, привычное равнодушие живущих стабильной жизнью все дальше отодвигают от сотен миллионов людей то, что для них, выживших, было и осталось главным[98]. Отсюда-чувство тревоги, которое питало ответственность уцелевших и о котором много раз говорит Леви: за ним — беспокойство об угрожающем и уже наступающем забвении, и этот новый страх — знак солидарности лагерников, солидарности, подчеркну, возникшей и проявившейся уже за пределами лагеря (где солидарности, как свидетельствует Леви, места нет).
Есть еще одно чувство, которое выводит заключенных за границы их индивидуального опыта, за пределы лагеря и соединяет (если соединяет) лагерников со всеми остальными людьми, с миром как таковым. Это стыд. Леви посвящает ему отдельную главу «Канувших и спасенных». Стыд в книге Леви противостоит чувству заведомого превосходства (hybris) у Гитлера и гитлеровцев. Важно, что это стыд за вину других и что он — именно поэтому — связывает с еще более широким сообществом третьих, становясь опять-таки основой солидарности, которая была или казалась узникам уже невозможной. Как и в «ущербном» свидетельстве выживших от имени канувших, источником силы у Примо Леви снова становится слабость. Именно она связывает с другими, но связывает признанием таких же людей, пусть даже чужих, но не чуждых, а не подчинением «сверхчеловеку» или беспомощностью и зависимостью «недочеловека».
Описывая чувства многих заключенных после освобождения, Леви, прежде всего, называет
… стыд за вину, которая лежала на других, не на них, но к которой они считали себя причастными, поскольку понимали: происходящее вокруг них, при них и в них — неотвратимо. Его никогда уже не смыть, оно доказывает, что человеческий род, человек, а значит, и мы потенциально способны создавать неисчислимое количество горя, и это горе — единственная сила, которая вырастает из ничего, сама по себе, без усилий. Достаточно лишь не видеть, не слышать, не делать.
Я начинал эти несколько страниц и хочу закончить их словами о деятельной силе ответственности выживших и их многолетнем противостоянии исторической энтропии. Именно эта последняя, как горе в только что приведенной цитате, «вырастает из ничего, сама по себе». Для остального нужно осмысленное усилие, продолжающееся действие, инициаторами которого и стали Примо Леви, его друзья, товарищи и единомышленники. У этого действия есть результат, хотя и нет, как ясно из сказанного, гарантий необратимости.
Как социолог, сосредоточенный по преимуществу на российской эмпирике, я знаю, что Шоа (Холокост, «окончательное решение») вовсе не относится для сегодняшних россиян к решающим событиям XX века, к его крупнейшим катастрофам. За последние двадцать лет заметно ослабло желание российского населения, особенно молодых поколений, помнить и о ГУЛАГе (напомню, что для большинства рожденных в России второй половины прошлого столетия он стал открытой темой всего лишь на несколько лет на рубеже 1980-1990-х). И вот уже в 2000-х годах главный архитектор нашего собственного «концентрационного мира» назначается на роль первого героя мировой истории всех времен, его провозглашают «именем России», которая «встает с колен» и т. п. Леви прав: «Достаточно лишь не видеть, не слышать, не делать».
Цит. в переводе В.В. Левина.
Концентрационный мир (фр.).
Название книги бывшего узника Бухенвальда Д. Руссе (1946), одной из первых попыток осмысления лагерного опыта.
Речь идет о поэме итальянского писателя У. Фосколо «Гробницы» (1807), главная тема которой — нравственное и гражданское значение сохранения памяти о прошлом.
«Человек ли это?» (1947; рус. пер. 2001), «Передышка» (1963; рус. пер. 2002).
В ходе судебного процесса Агджи несколько раз менял показания, обвиняя в причастности к покушению болгарские и чешские спецслужбы, функционеров католической церкви и др.
Эпизод из «Божественной комедии» Данте Алигьери («Ад», XXXIII, 13–75).
Цит. в переводе под редакцией Н.К. Георгиевской и A.M. Эфроса.
Держать отчет (лат.).
Речь идет о фильме «Ночной портье» (1974). Нижеследующие цитаты взяты из предисловия Кавани к отдельному изданию сценария «Ночного портье» (рус. пер.: Искусство кино. 1991. № 6), там же см. ее краткий рассказ о встрече с Леви.
После войны на территории Освенцима было обнаружено несколько закладок с рукописями работников зондеркоманд. См., в частности, недавнюю русскую публикацию записок 3. Градовского (Звезда. 2008. № 7–9).
В своей книге «Я был паталогоанатомом у доктора Менгеле» (1946).
Работник похоронной службы, перевозивший и хоронивший трупы во время эпидемий чумы.
«Со-человек» (нем.).
«Басня» (как называет ее Грушенька) про луковку имеет у Достоевского («Братья Карамазовы», ч. 3, кн. 7, гл. 3) совсем другой финал: стараясь избавиться от прилепившихся к ней грешников, баба брыкалась так энергично, что сорвалась в огненное озеро уже навечно, «а ангел заплакал и отошел».
В своей книге «Специальное обращение» (1979).
