Я написал Парнису письмо: «.. По «Золотой легенде», у св. Иеронима был осел, доставлявший хворост из лесу, и Иероним отпускал его пастись под присмотром своего льва — того, что рядом со святым на всех картинках. Однажды лев не уследил, как осла увели проезжие торговцы, и за это время сам некоторое время таскал хворост из лесу, но потом отбил осла у тех торговцев на обратном пути, и все пошло по-старому. Никаких других перекличек с Маккавейским нет. «Нуль» напоминает о средневековых пародийных житиях «Никто, муж всесовершеннейший» (см. «Поэзия вагантов», 581–582); если М. пишет вместо Nemo — Nullus, то ради анахронизма, хорошо понимая, что арабские цифры с нулем пришли в Европу много после Иеронима. Для собственного упражнения пересказываю поэму по строфам, как я ее понял. (1) Я — жемчужина в навозе, ценю себя и не согласен с петухом, что я «вещь пустая». (2) Не буду за это издеваться над отечеством (ле[148]жачего не бьют), тем более что и оно уже от Даля тянется к Ларуссу, на запад. (3) Я тоже хочу в Париж или хотя бы в Петербург: университетский Киев и даже Москва мне постылы. (4) И я навострился писать на парижский лад [о реальном пребывании М. в Париже, кажется, сведений нет?] — (5) но даже парижская античность далека от настоящей архипелажской, а наша северная — тем более. (6) Раньше и у нас нежно пели нежным барам (Велиар — не Шаляпин ли?), над богослужебным (или оперным?) пением веяли знамена-лабары, круглясь, как луна (первый намек на будущий нуль!); но с тех пор это стало редкостью. (7) Можно найти поэзию и в русском колорите, но не там мое сердце. [Конец затянувшемуся — как в «Домике в Коломне» или «Езерском» — вступлению]. (8) Иероним (для Запада святой, для Востока блаженный), в противоположность автору, независим и не смиренен. (9) Не ему бы, гордецу, писать о Христе, но и не поэту его судить. Бог хранил его от бесовских соблазнов, (10) и ему не приходилось даже швырять в черта чернильницей (это слишком вещественно — как Коран, перекликающийся с лунами лабаров). (11) Мы, однако, изложим один такой бесоборческий эпизод, ссылаясь на Гастона Париса [не поискать ли в его книгах ключ к М.?]. (12) Сложился он уже в средние века (тема Ойкена), когда историческая память заснула, латынь стала вульгарной, славяне попали под монголов, (13) писались иконы с Адамовой головой, а мир погрязал в грехах, оплачиваемых индульгенциями. (14) Но до этого было еще далеко; Иероним разгадывал смысл числа 666, но усилия его сводились к нулю. (15) Он отошел ко сну (помянув тех, кто недостойны развязать ремни его сандалий), как вдруг увидел Готский альманах, но без даты, т. е. изданный после конца света, когда времени не стало — оно стало нулем. На месте этого нуля был лик осла — которому, по мнению римлян, поклонялись евреи в своей святая святых. (16) Так совместились небытие, нуль и осел (Ариэль — видимо, по ошибке вместо Оберона с ткачом Основой); для простоты Иероним решил, что осел — это сатана, и все тут. (17) Осел возразил: нет, он несет Бога Слово, несет свет в тьму, превращает простых иудеев в будущих христиан, а их пастырей, книжников и фарисеев, шлет на скамью подсудимых (цепь причин и следствий названа «домино», потому что выкладывается в форме змеи, но безвредно?). (18) Так и мы несем в себе и на себе Бога, следуя в Сион; нуль, выходит, не дьявольствен, а божествен. Впрочем, двусмысленность остается. Небезразлично, наверное, что «Осел» называлась поэма Гюго, скептическая и загроможденная такими же темнымиученостями — как автопародия. А какими амплификациями М. развертывает эту цепочку мыслей и какими играет реминисценциями, об этом нужно писать особо. Простите и пр.» Импровизируя этот комментарий, я вспомнил немецкую антологию по XVII е, где составитель с порога предупреждает: «от разъяснения стихов Квирина Кульмана мы отказываемся». Это тот Кульман-пророк, которого сожгли на Москве в Немецкой слободе; от султана ушел, от Москвы не ушел. («Я Циннапоэт, я Цинна-поэт!» — «Разорвать его за его дрянные стихи! разорвать его за его дрянные стихи!»)
Нить На открытии памятника Жукову Говоров зычным 90-летним голосом говорил: «Жуков красной нитью проходит через всю войну…» А повар Смольного вспоминал по телевизору, как в блокаду Говорова и Жданова обслуживали маникюрщицы, а врачам, лечившим их штат от обжорства, разрешали брать объедки, которыми те подкармливали вымирающих. [149]
Нибудь Самая знаменитая фраза К. Леонтьева: «Ибо не ужасно и не обидно ли… что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник… для того только, чтобы буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы на развалинах» итд. Замечательно, что это точный стиль почтмейстера из Гоголя, а Леонтьев Гоголя ненавидел. Ср. ХРИСОЭЛЕФАНТИННАЯ ТЕХНИКА
Не «Я никого не предал, не клеветал — но ведь это значок 2 степени, и только» (дн. Е. Шварца, б89). А Ахматова писала «Знаю, брата я не ненавидела и сестры не предала» с гордостью.
Не Лучшей рекламой для компьютеров по американскому конкурсу оказалось: «Они не так уж переменят вашу жизнь!»
Не «Как вы сами определили бы свою болезнь?» — спросил врач. «Душевная недостаточность», — ответил я.
Немоложавая женщина — выраж. Н. Штемпель, 48, об упоминаемой Мандельштамом воронежской Норе. «Женщина неочевидной молодости» было где-то в другом месте.
Национальность «Я по специальности русский, раз пишу на русском языке» — ответ С. Довлатова в интервью. Русские — это только коллектив специалистов по русскому языку. Если мне запретят говорить и думать по-русски, мне будет плохо. Но если не запретят, будет ли другим хорошо?
Национальность Фет на анкетный вопрос, «к какому народу хотел бы принадлежать», ответил: «Ни к которому».
Нравы и обычаи (от И. Альтман). Киев работает под флагом благожелательности, киевлянка скажет «Но ведь недостатки всюду можно найти!», а киевлянин: «Может быть, надо помочь?» Одесса хочет, чтобы все за нее работали, потому что она так уж за всех печется и за всех страдает, — этого много у Ахматовой, хоть она и рано покинула Одессу. А Днепропетровск хочет, чтобы все за него работали, просто потому, что никаких других желаний ни у кого и быть не может. Это по поводу того, что очередной кандидат в директоры института — из Днепропетровска.
Ненависть Эренбург говорил Шкапской: «Война без ненависти так же отвратительна, как сожительство без любви. Мы ненавидим немцев за то, что должны их убивать» (Дневник 1943 г.).
Ненависть «Я никогда не думала, что ненавидеть так утомительно», сказала дочь о свекрови. [150]
Ненависть «У Ю. Самарина ненависть была от недостатка любви к человеку, у Достоевского — от избытка любви к идеалу». (В. Мещерский, Восп., 11, 180).
Ненависти предмет «Аскету снится пир, от которого бы чревоугодника стошнило» («Дар», о революционно-демократической критике. Кто-то применял эту фразу к изображению светского застолья в «В круге первом»).
Не дотягивать Бродский о сталинской оде Мандельштама: для Сталина это было слишком хорошо, власть любит оды, которые до нее не дотягивают. Так Ахматова предпочитала портреты, которые не дотягивают, и Альтмана не любила. Египетской собачине у Мандельштама противопоставлен Вийон, который тоже ведь мог бы написать оду — и, пожалуй, без недотягивания. Бродский сказал: «Сумасшествие Мандельштама — игра: знаю по своему опыту у Кащенко» (откуда пошел «Горбунов и Горчаков», этот обэриутский ампир).
Наука «Смешивать любовь к науке с любовью к ее предмету» недопустимо: искусствовед «должен любить Рафаэля не более, чем врач красивую пациентку». «Ученый в жизни не должен быть тем же, что в науке: жизнь есть воля, а наука — подчинение (мысли — материалу)». В. Алексеев, «Наука о Востоке», 82, 338, 340.
«Наука не может передать диалектику, а искусство может, потому что наука пользуется останавливающими словами, а искусство — промежутками, силовыми полями между слов» (Разговор с Г. Кнабе?).
Науки по Магницкому, делились на положительные (богословские, юридические, естественные, математические) и мечтательные (все остальные).
Фундаментальная наука: во-первых, с одной стороны, это очень инерционная система. Даже совсем прекратить финансирование — она очень долго будет самоликвидироваться.
В. Булгак, вице-премьер по науке (ИТ. 22.07.97)
Нингра Это заумное звукосочетание мне по-северянински нравилось; поэтому мне не хотелось, чтобы Ленинград переименовывали обратно в Петербург. (Уверены ли мы, что св. Петр дороже нам, чем Ленин?) Ленинградцам я говорил: «До имени петербуржца надо еще дорасти…» Если мы печемся о преемственности культуры, то историю переименований нужно записывать на уличных досках. Маяковскому в фильме на сю[151]жет «Клопа» нужно было одним кадром показать, что прошло сто лет, он показал угол дома с табличкой «97-я улица — б. 19 сентября — б. Луначарская — б. Архиерейская».
