«Режим Саддама усиленно воспроизводил плебс, зависящий целиком и полностью от ежемесячных продпайков, выдаваемых режимом, — говорит Ашод Аганян, пятидесятипятилетний архитектор, армянин по национальности, родившийся и всю жизнь проживший в Ираке. — Дикость и ярость, с какой эти толпы грабят и жгут, может быть объяснена той подсознательной ненавистью к режиму и подспудным чувством унижения. Это своего рода месть толпы властям. Жаль, что она перекинулась на памятники культуры и истории».
На улицах по всему городу можно видеть толпы мужчин, женщин, детей — пешком, на машинах, грузовиках, автобусах, тракторах и конных упряжках. Все что-то тащат, везут, волокут и прут в прямом и переносном смысле. С высоты птичьего полета город действительно должен напоминать муравейник.
Маленький даже для своих восьми лет, щуплый мальчишка Аяд Умар катит на тележке осветительную лампу-прожектор на треноге. В городе еще нет света, и неизвестно, когда дадут, а предусмотрительный некрасовский персонаж уже тащит эту незаменимую в хозяйстве вещь домой.
— Откуда «дровишки»?
Показывает рукой: из Министерства высшего образования, вестимо.
— Почему? Зачем?
— Почему нельзя? Все берут.
— А что это?
— Не знаю. Дома пригодится.
В конце центральной улицы Эль-Саадун идет полным ходом грабеж германского посольства. Немецкий красно-черно-желтый стяг гордо реет над сценой массового выноса стульев, унитазов, картин и занавесок из особняка посольства. Таксист Хуссейн Али деловито запихивает в багажник старого «пассата» пару стульев с шелковой обивкой из гарнитура посла.
«Теперь это все наше. Немцам больше не понадобится, — говорит усатый и пузатый Хусейн. — Они теперь вряд ли вернутся. Не надо было поддерживать Саддама».
В соседнем переулке растаскивают на составные части особняк еще одного «защитника Саддама» — французского посла. На улице Эль-Рашид горит разграбленная штаб-квартира миссии ООН. Выше по улице разграблена Государственная консерватория. В центре города люди пытаются продать по 500 динаров (6 центов) оригиналы картин в золоченых рамах из охваченного пламенем Центра искусств Саддама (иракский вариант Пушкинского музея). Горят банки, продовольственные склады и склады медикаментов. Ограблены все больницы, кроме одной-двух.
На площади Эль-Вофани, где расположен Национальный театр Ирака, стоят взвод американской морской пехоты, танк и два бронетранспортера.
«Наша задача сейчас — это обеспечение нашей собственной безопасности и общей безопасности на улицах, — говорит командир отделения минометчиков 4-й дивизии морской пехоты США сержант Мэтт Уэст. — Пока эти люди не проявляют к нам враждебности и не представляют опасности для нас и окружающих, у нас нет приказа вмешиваться в их действия. Этим, возможно, будут заниматься те, кто придет нам на смену».
Мимо вооруженных до зубов американских морпехов медленно, словно крадучись, проезжает грузовик, доверху нагруженный зрительскими креслами из зала Национального театра, что в пятидесяти метрах от отряда морской пехоты. К кабине грузовика прикручен белый флаг. В кузове на ворованных креслах сидят три здоровенных бугая, статью похожих на бойцов хваленой элитной Республиканской гвардии, мистически исчезнувшей в самом начале битвы за Багдад, когда прошел слух, что американские многотонные бомбы расщепили на атомы Саддама и всю его семью. Верзилы, сливающиеся с театральными креслами, что есть силы приветливо машут руками и улыбаются во весь рот американцам. Те так же приветливо, но уже с некоторой усталостью машут в ответ. Грузовик следует дальше. Разгрузится — и опять на дело. Все понимают: надо спешить. Халява не навсегда. Американцы вот-вот опомнятся.
«Целый день сегодня люди в Багдаде машут нам руками и улыбаются, — говорит сержант Николас Мак'Дональд из отряда спецназначения морской пехоты США. — Они, может быть, и не знают английского, но все выучили словосочетание “thank you”. Они очень нам благодарны».
Что тут возразишь? Действительно благодарны. Воруй — не хочу! Налетай! Вали до кучи!
«Я не понимаю, почему американцы не вмешиваются в эту вакханалию, — говорит самый известный актер Ирака, а также директор Национального театра Мохсин Али, немножко похожий полными достоинства манерами на нашего Михаила Ульянова. — Может быть, они специально это делают. Чтобы весь мир смотрел на все это по телевидению и ужасался: какие варвары! А мы им симпатизировали?»
Тем временем огромная толпа скопилась у ворот базы военной контрразведки Саддама на западном берегу реки Тигр — в районе Эль-Кадамия в центре города. База занята американской армией. Но народ все равно угрюмо и напряженно толпится у ворот. Это та редкая толпа, которая пришла не грабить, а искать пропавших родственников. По слухам, на территории базы расположена тюрьма усиленного режима, где тысячи людей годами содержались без суда и следствия в жутких условиях под землей.
«Я ищу брата. Он был арестован в 1980 году, — говорит Наджим Майуб Салман. — Хамеду было 22 года, когда его арестовали. Он был очень набожным человеком. Изучал религию. В 98-м один человек пришел к нам и рассказал, что видел нашего брата здесь, в подземной тюрьме».
Бывший охранник базы Госамер Мохаммед охотно рассказывает о том, что знает, где находится вход в тюрьму, а также о том, что в тюрьме была специальная машина, которая разрезала мертвых заключенных на мелкие кусочки, и по специальной трубе измельченные останки сплавлялись в Тигр. Сразу же после интервью «Новой газете» американские военные сажают бывшего охранника в песочного цвета «Хаммер», который тут же скрывается на территории базы.
Появляются и бывшие заключенные этой тюрьмы, окутанной мифами и слухами. 51-летний автослесарь Саад Монсур утверждает, что провел шесть лет в подземном заточении. Саад говорит, что его, арестованного по обвинению в связях с мусульманской партией «Хесбет Эль-Дава», доставили в тюрьму в кузове грузовика-рефрижератора с завязанными глазами. В тюрьме его пытали электрошоком, выдрали ногти, сломали и раздробили пальцы на руках и ногах. Саад подносит к лицу ладонь с искореженными, словно неумело слепленными из глины, пальцами без ногтей.
«Меня отпустили тоже с завязанными глазами, — вспоминает Саад. — Просто сказали: “Иди и больше не попадайся” — и выкинули из машины в центре города. Я думаю, тюрьма была здесь. Многие говорили об этом. В камере не было окон. Мы никогда не видели дневного света и не слышали шума снаружи. Мы жили, как в колодце».
Пока родственники пропавших жертв режима и американские военные ищут ужасную подземную тюрьму, более многочисленные толпы иракцев продолжают рыскать по городу в поисках наземных объектов для грабежа.
В полуразрушенном американскими «крылатыми» ракетами дворце Саддама «Эль-Салам», что значит «мир», в гостиной, в голове гигантского — 40 метров длиной и 10 метров шириной — дубового стола в форме буквы «О» сидит, положив ноги на стол, уличный торговец Халед Хашеми, который, пародируя диктатора, громко и нарочито медленно говорит: «Дорогой иракский народ! Я должен вам объявить, что принял решение, что все, что принадлежало мне, теперь — ваше. Берите и радуйтесь!»
Четверо друзей Хашеми, занятые откручиванием декоративных панелей из меди со стен, просто покатываются со смеху, но продолжают свой праздник ударно-халявного труда.
Покровительница искусств, самая изящная и искрометная леди Ирака, дочь одного из первых сенаторов страны, шестидесятичетырехлетняя Амаль Ходери по окончании войны вернулась в свой Бейт Эль-Ираки — Иракский дом на улице «Эль-Рашид», частный особняк, он же выставочный зал, музей народного творчества и центр музыкальных и поэтических вечеров.
Амаль стоит в главном зале своего дома-музея, который был наполовину разрушен во время американских бомбардировок в 1991 году и который она отстроила заново, истратив почти все свое состояние. Она стоит на куче битого пыльного мусора, глядит на голые стены, с которых словно содрали кожу, и беззвучно открывает рот. Со стен, с потолка опускается белая пыль и превращает Амаль из утонченной, блестящей и остроумной красавицы средних лет в седую и согбенную старуху с помутившимся сознанием.
