Швейцарии, Чехословакии, Югославии, СССР, Греции и так далее. Академизм укоренился повсюду. Наставники – в основном отошедшие от практической архитектуры преподаватели – избегают пускаться в авантюры. Они отважились бы на такой риск, лишь если бы на них внезапно обрушилась созидательная страсть, жажда сопричастности или, напротив, полемики. Если же все-таки наставник строит, никто не ожидает от него дерзких находок: он принадлежит к Школе, его произведение будет принадлежать к «Школе»: для клиента это гарантия качества. Впрочем, голландцы, например, относительно свободны от условностей. Чехи верят «в современность», поляки тоже. Уругвайцы идут с опережением, тогда как в двух шагах от них, в Буэнос-Айресе, до самого недавнего времени стили словно бы хранились в безопасности несгораемых шкафов. Швейцария и Чехословакия обучают серьезных специалистов; чехи отличаются изысканностью, швейцарцы несколько тяжеловаты. У чехов замечательно изящный и четкий рисунок. Из Германии приезжали молодые люди, «освобожденные» основанной Вальтером Гропиусом и закрытой Гитлером школой, Баухаусом. Их тянуло к эстетизму. Они слишком поспешно считали себя «художниками», и им недоставало серьезной глубины англичан, швейцарцев, чехов и поляков. Достоинство плана, элегантность решения – ценности в высшей степени французские – неведомы нигде в мире. Преобладает практическое сознание. Парижская Школа изящных искусств одержала бы победу, если бы у нее были иные цели, помимо постоянного желания поражать воображение чертежами, неминуемо приводящими к вечным вокзалам Орсе или Гран-Пале. Я полностью доверяю студентам и желаю им порывов ветра – тайфуна, вот так-то! Нынешняя архитектура уныла, зажата, бледна и апатична, без нерва, неподвижна, лишена осознания своих возможностей. Школа убивает, школы убивают, отрывают от ремесел и материалов. Чувство реальности отсутствует. Школы огораживают студентов дипломами, распределением бездеятельности, тогда как им следовало бы под зад ногой заставить молодежь броситься в воду, открыть глаза, уши, развить ум и заняться своим собственным духовным созиданием. Увы! Я склонен стремиться к созданию сверхчеловека, тогда как правительства создали дипломы, чтобы увековечить себя, сначала узаконив свое существование, а потом чтобы распространить по стране надежность. Надежность прежде всего! Если личности захиреют, тем хуже для них, у общества будет своя надежная архитектура! Урожай, наконец, созрел там, где принесла свои плоды эта летаргия, излитая школами на страны: архитектура убита! Образование представляет собой заточение молодежи в матрицу прошлого, а не вход в огромную гавань неведомого пленительного завтра.
Наблюдая за образованием в американских университетах, я, мне кажется, замечаю большой страх, который испытывают студенты, видя, как открываются двери в неведомое завтра. Учащиеся серьезны, уравновешенны, спокойны; они получают степени и «страховку на все риски». Я видел в холлах Массачусетского университета огромные прикрепленные к стенам machins – размывки с изображениями дворцов и мавзолеев, при взгляде на которые можно умереть от скуки и стыда. Окруженный студентами и некоторыми их наставниками, я сказал: «Почему вы до сих пор не уничтожили этот кошмар?»
Когда я беседую со студентами в амфитеатрах американских университетов, – на секции архитектуры, – у меня складывается ощущение, что я высказываю опасные мысли, нарушающие установленный порядок. Аудитория хранит такое молчание, что мне кажется, что меня не понимают. Я останавливаюсь на своих больших рисунках; наношу красную, синюю, зеленую, черную краску; вписываю комментарии, цифры. И заканчиваю в обстановке полной окаменелости. Один юноша из Колумбийского университета пришел ко мне в отель, чтобы поговорить: «Ваша часовая лекция стоит трех лет обучения». – «Неужели?» – «Да. И это наше единодушное мнение». До чего же скрытная эта молодежь!
Итак, в Принстоне во время семинара я обсуждаю планы виллы. Мои слушатели обнаруживают в них много очаровательных мест для непрерывного умиления. Я говорю: «Необходимо выбрать и ограничить, сгустить; из этих разрозненных хороших замыслов следует сделать настоящий, подлинный хороший замысел!» – Выражаясь в манере Монтеня (потупившись!), я делаю вывод: «Господа, у нас всего одна задница, чтобы сидеть!» В зале присутствуют преподаватель и президент секции архитектуры. Тишина и замешательство. – «Переведите, пожалуйста». – Нет, подобные слова не переведут в этом прекрасном зеленом готическом городе Принстоне.
В белом коридоре, ведущем к амфитеатру, висят три картины: Матисс, Руо и Дерен. Это не постоянная экспозиция – за ними последуют другие полотна. Возможно, всего одно. Они перемещаются по разным университетам и принадлежат частным коллекционерам. Рядом с каждой картиной прикреплена напечатанная на машинке пояснительная этикетка. Это очень хорошо, это привлекает внимание, утешает. Я с самого начала сказал: в США полно благожелательности.
Впрочем, я прекрасно понимаю, что по самой природе вещей, колледжи или университеты – одним словом, образование – представляют собой как средоточие завоеваний разума, так и помеху. Школьный учитель удаляется от жизни. И вот он уже чиновник, с соответствующими реакциями и деформациями. Так что попробуйте истолковать крик души жены моего первого учителя рисования. Новый муниципалитет, социалистический, выдворил его на пенсию после сорока пяти лет преподавания; он впал в растерянность, был вырван из привычных каждодневных обязанностей. – «Какие мерзавцы! Могли бы позволить ему до смерти оставаться на своей должности!»
Выходит, образование всегда будет разрываться между этими двумя неотвратимостями: подвижничеством и эгоизмом. Структура школ, видимо, такова, что подавляет одно и провоцирует другое. Согласно закону противоположностей США, видимо, легко поддаются подвижничеству, рискуя его сломить, если однажды оно направится наперекор жестким требованиям экономических сражений. Вильсон в этом кое-что понимал.
На Среднем Западе, недалеко от Детройта, вотчины Форда, находится художественная академия «Крэнбрук», поистине коронарная артерия бурной жизни США.
В 1900 году в финском Гельсингфорсе жил молодой талантливый архитектор, Элиэль Сааринен [101]. Он снискал мировую известность своими произведениями, а в 1925 году принял участие в конкурсе проектов небоскреба для офиса газеты Chicago Tribune. Его проект был отвергнут. Но его заметил крупный промышленник [102], обнаруживший в молодом человеке такое достоинство, как подлинную восприимчивость. В краю нерешительных людей восприимчивость порой обретает вулканическую неистовость. Наш промышленник пригласил Сааринена; выделил ему прекрасную территорию в открытом поле. – «Постройте здесь то, что сочтете полезным для воспитания американской восприимчивости». Так родилась художественная академия «Крэнбрук». Это уединенное место; сюда юноши и девушки приезжают изучать искусство, среди лесов и полей погружаясь в атмосферу блаженства. Они философствуют за работой, они философствуют за едой. Едят все вместе, с Мастером и мастерами.
Всё это несколько натянуто, несколько оторвано от жизни. Прямой результат дикости американской жизни. Излияние, монастырь, монашество: «сын мой, молитесь за мое спасение, за меня, который вынужден вступить в суровую битву за деньги!..»
Здания
