Уистан Оден - Стихи и эссе

Мне нужен доктор с улыбкой бодрой,
Коротконогий, широкобедрый,
Животик сдобный, запястья в складках,
Весь аппетитный, как куропатка,
Тот, что не станет морали длинной
Читать мне нудно со скорбной миной,
А просто выложит карты на кон,
Что жить осталось мне — кот наплакал.

Монстр делает, что монстру лишь дано,
И что для человека дико, но
Есть то, что недоступно монстру всё же —
Он Речь осилить никогда не сможет:
По бомбами изрытым площадям
Идёт, отчаянье и смерть плодя,
Уставив гири-кулаки в бока,
Роняя слюни в ярости быка.

Часы не могут знать, как наше время длится,
И о каких событьях нам молиться.
Нет времени у нас, точнее — время пик.
Не можем мы узнать, который час,
Покуда не поймём, какое время в нас,
И почему оно другое каждый миг.
Нас не устроит тот ответ замысловатый,
Котрый мы прочтем в глазах у статуй:
Живые лишь вопросом задаются,
Кому при жизни лавры достаются,
Но скажут мертвые, какой ценой даются.

Когда мы умираем, что с живыми случается, живут они, иль нет?
Смерть смертным не понять — ни вам, ни мне.

Слова простые от корней идут,
Их суть ясна без лишней трескотни,
В отличье от сентенций пошлых: — Тут,
Мол, надо разобраться в самом деле,
Действительно ль так хороши они,
Иль просто грубы, но достигли цели.

На звёзды глядя, понимаешь ты —
Им наплевать на нас с их высоты.
Их безразличью оправданье есть —
И на земле подобного не счесть.

Безумной страсти мы от звёзд хотим?
Но тем же сможем ли ответить им?
И если нет двух равно сильных чувств,
Тем, чья любовь сильнее, быть хочу.

Я поклоняться звездам обречен
Всю жизнь, хотя им это нипочем,
И если в небе взгляд мой их встречал,
Я не скажу, что жутко я скучал.

Когда ж исчезнуть или умереть
Случится звёздам — в пустоту смотреть
Учиться буду, в абсолютный мрак,
Но верю, что не долго будет так.

Нет, не часы укажут нам,
когда войти во храм.
У нас Безвременье — не Время.
Оно давным-давно
совсем не тем полно.
Ища причины, треснет темя.
Зазря задаст вопрос завзятый,
уставясь в очи римских статуй,
иной сегодняшний творец:
"Чей ныне лавровый венец?" —
подскажет лишь мертвец.
Живой скончается, а что потом?
И вы, и я — умрём, а смерти не поймём.

Сквозь дверь ворвётся будущность к нам в дом,
её загадки, палачи, уставы
и некий красноносый шут-шутом
при королеве порченого нрава.
Мудрец и в темень убедится в том,
что прошлое впускает, как раззява,
вдовицу, вышедшую на потраву
с миссионерским рыкающим ртом.
Мы строим заграждения, страшась.
Таимся вплоть до смерти за задвижкой,
а то поймём, едва наступит ясь,
что в нас переменилась ипостась
и, как с Алисой, невидаль стряслась,
когда из дылды сделалась малышкой.

Я сижу в одном из кабаков
 на пятьдесят второй стрит
 неуверенный и трусливый,
 вспоминая утраченные надежды
 подлого десятилетия:
 волны гнева и страха
 циркулируют по темным
 и освещенным сторонам земли,
 завладев нашими частными жизнями;
 неприличный запах смерти
 оскорбляет ночь сентября.

 Ученые-эрудиты способные объяснить
 из-за чего обезумила культура,
 проследив цепь происшествий
 от Лютера до наших дней,
 обнаружат произошедшее в Линце,
 какой великий пример
 дает психопатический Бог:
 мне и любому известно
 чему всех школьников учат —
 тем, кому зло причинили,
 пусть зло совершат взамен.

 Сосланный Фукидид не скрыл
 ничего, что можно сообщить
 о Демократии,
 как поступают диктаторы,
 старческий вздор шепелявя
 близ безразличной могилы;
 анализируя все в своей книге,
 уничтожение просвещения,
 формирование привычной боли,
 неумелое руководство и печаль:
 ведал, что нам предстоит это снова.

 В этом нейтральном пространстве,
 где слепые небоскребы используют
 свою абсолютную
 высоту для объявления
 силы Коллективного Человека,
 каждый язык щебечет свое тщетное
 конкурентоспособное оправдание:
 но кто может жить очень долго
 в эйфористической мечте;
 из зеркала мира выглядывает
 рыло империализма
 и международная брехня.

 Тела вдоль барной стойки
 стерегут свой обычный день:
 они не должны выходить,
 пусть музыка вечно звучит,
 условно все согласились
 принимать этот форт
 за подобие дома;
 забудем о том, что все мы,
 как испугавшиеся приближения ночи
 дети в знакомом лесу,
 которые не были счастливы или послушны.

 Вонючую воинственную чушь
 несут очень важные персоны,
 которая более продумана, чем наше пожелание:
 написанное сумасшедшим Нижинским
 о Дягилеве
 является исповедью чистого сердца;
 заблуждение, вошедшее в кость
 каждого человека
 вопит, что невозможна
 всеобщая любовь,
 а лишь к одному и только.

 Из консервативной тьмы
 в нравственную действительность
 прибывают наивные провинциалы,
 повторяя свою утреннюю клятву:
 «Я буду верен своей жене,
 концентрируясь больше на своей работе.»
 И беспомощны правители осознать
 и остановить их обязательный ритуал.
 Кто в силах разбудить их сегодня?
 Кто в силах докричаться до глухого?
 Кто в силах говорить за него?

 Все, что я имею это голос,
 обнажающий скрытую ложь,
 романтичную ложь в мозгу
 чувственного мужчины с улицы"
 и ложь Власти,
 чьи здания щупают небо:
 государство — не вещь
 и никто не живет сам по себе;
 голод лишает выбора
 гражданина или полицию;
 мы должны возлюбить друг друга или умереть.

 Беззащитный к ночи
 наш мир окутан ложью;
 все же, пунктиром повсюду,
 веселые точки света
 вспыхивают так,
 словно обмениваясь сообщениями:
 возможно я, разожгу подобно им
 из эроса и пыли,
 осажденный таким же
 отрицанием и отчаянием,
 пламя в ответ.

     Doom is dark and deeper than any sea-dingle.
     Upon what man it fall
     In spring, day-wishing flowers appearing,
     Avalanche sliding, white snow from rock-face,
     That he should leave his house,
     No cloud-soft hand can hold him, restraint by women;
     But ever that man goes
     Through place-keepers, through forest trees,
     A stranger to strangers over undried sea,
     Houses for fishes, suffocating water,
     Or lonely on fell as chat,
     By pot-holed becks
     A bird stone-haunting, an unquiet bird.
     There head falls forward, fatigued at evening,
     And dreams of home,
     Waving from window, spread of welcome,
     Kissing of wife under single sheet;
     But waking sees
     Bird-flocks nameless to him, through doorway voices
     Of new men making another love.

     Save him from hostile capture,
     From sudden tiger's leap at corner;
     Protect his house,
     His anxious house where days are counted
     From thunderbolt protect,
     From gradual ruin spreading like a stain;
     Converting number from vague to certain,
     Bring joy, bring day of his returning,
     Lucky with day approaching, with leaning dawn.