Великолепный свет праздника, алый, слегка кровавый осветил сад почти как днем.
Моя мать, казалось, не хотела идти так далеко, делая робкие попытки остановится, но, несмотря на это, идущая впереди меня группа продолжала прогулку и дошла до деревьев, окружавших часовню.
Они беседовали, деревья хранили тишину, вдалеке праздничная пушка стреляла каждые четверть часа. Я никогда не забуду то, о чем сейчас расскажу.
Когда они вошли под деревья, один из собеседников остановился и воскликнул, глядя на ночное небо, полное света:
– Все равно! Это великий человек!
Из темноты раздался голос:
– Здравствуй, Люкотт,[67] здравствуй, Друэ,[68] здравствуй, Тийи.[69]
И высокий человек появился в тени деревьев.
Трое собеседников подняли головы.
– Смотри-ка! – воскликнул один из них.
Казалось, он был готов произнести имя.
Моя мать побледнела и приложила палец к губам.
Они замолчали.
Я с удивлением смотрел на них.
Привидение, для меня это было оно, вновь заговорило:
– Люкотт, это ведь ты говорил.
– Да, – ответил Люкотт.
– Ты говорил: это великий человек.
– Да.
– Ну так кое-кто более велик, чем Наполеон.
– Кто?
– Бонапарт.
Наступило молчание. Его нарушил Люкотт.
– После Маренго10?
Незнакомец ответил:
– До Брюмера.
Генерал Люкотт, который был молод, богат, красив, счастлив, протянул незнакомцу руку и сказал:
– Ты здесь! Я думал, ты в Англии.
Незнакомец, суровое лицо, глубокий взгляд и седеющие волосы которого я отметил, вновь заговорил:
– Брюмер – это поражение.
– Да, республики.
– Нет, Бонапарта.
Это слово, Бонапарт, очень удивило меня. Я всегда слышал «император». С тех пор я понял эту возвышенную фамильярность истины. В тот день я впервые услышал великое обращение на ты к истории.
Все трое, а это были три генерала, слушали в изумлении.
Люкотт воскликнул:
– Ты прав. Я бы принес в жертву все, чтобы вычеркнуть Брюмер. Великая Франция – это хорошо; свободная Франция – лучше.
– Франция не великая, если она не свободная.
– Это тоже правда. Я отдал бы свое состояние за то, чтобы вновь увидеть Францию свободной.
– Я отдал бы жизнь, – сказал незнакомец.
Вновь наступило молчание. Слышался шум веселящегося Парижа, деревья были розовыми, отблески света освещали лица этих мужчин, созвездия исчезали над нашими головами в сверкании озаренного иллюминацией Парижа, свет Наполеона, казалось, наполнил небо.
Вдруг столь внезапно появившийся человек обернулся ко мне. Я испугался и постарался спрятаться, но он пристально посмотрел на меня и сказал:
– Дитя, запомни: свобода прежде всего.
И он положил руку на мое плечо, дрожь которого я помню до сих пор.
Затем он повторил:
– Свобода прежде всего.
И он вернулся под сень деревьев, из-под которых только что вышел.
Кто был этот человек?
Изгнанник.
Виктор Фано де Лагори был бретонским дворянином, примкнувшим к республике, и другом Моро, также бретонца. В Вандее Лагори познакомился с моим отцом, который был моложе него на двадцать пять лет. Позднее он был его командиром в рейнской армии; они стали братьями по оружию и готовы были отдать жизнь друг за друга. В 1801 году Лагори был вовлечен в заговор Моро против Бонапарта. Его объявили вне закона и назначили награду за его голову, он остался без убежища. Мой отец пустил его в свой дом. Старая разрушенная часовня фельятинок послужила пристанищем для побежденного. Лагори принял это предложение так же, как оно было сделано: с легкостью. И он жил, укрывшись в этой тени.
Только мои отец и мать знали, что он там.
Быть может, он поступил опрометчиво в тот день, когда заговорил с тремя генералами.
Его появление сильно удивило нас, детей. Что до старого священника, то за свою жизнь он встречал достаточно изгнанников, чтобы они могли поразить его. Тот, кто скрывается, должен был, по мнению этого доброго человека, знать, с каким временем он имеет дело; прятаться – значит понимать.
Наша мать посоветовала нам молчать, и мы благоговейно исполнили этот завет. Начиная с этого дня незнакомец перестал быть таинственным в доме. Для чего продолжать хранить тайну, раз он показался? Он ел за семейным столом, гулял в саду, помогал садовнику, давал нам советы и добавил свои уроки к урокам священника. Он имел привычку подкинуть меня в воздух и почти дать упасть на землю. Ему стала свойственна некая живучесть, обычная для всех, кто подвергся длительному изгнанию. Однако он никогда не выходил из дома. Он был весел. Хотя мы были окружены совершенно надежными людьми, моя мать слегка волновалась.
Лагори был человеком простым, спокойным, строгим, постаревшим раньше времени, ученым, обладавшим большим героизмом, свойственным просвещенным людям. Некое сдержанное мужество отличает людей, которые исполняют свой долг, от тех, кто играет какую-то роль. Первый из них Фокион, второй – Мюрат. В Лагори было что-то от Фокиона11.
Мы, дети, не знали о нем ничего, кроме того, что он был моим крестным. Он видел, как я родился, и сказал моему отцу: «Гюго – северное слово, нужно смягчить его южным и дополнить германское романским». Так он дал мне имя Виктор, которое, впрочем, было его собственным. Моя мать говорила ему генерал, я называл его крестным. Жил он всегда в лачуге в глубине сада, мало заботясь о снеге и дожде, которые зимой проникали внутрь сквозь оконные переплеты без стекол. Генерал разбил в этой часовне за алтарем свой бивуак. Там были походная кровать, пистолеты в углу и Тацит, которого он заставлял меня толковать.
Я навсегда сохраню в памяти день, когда он посадил меня к себе на колени, открыл этот переплетенный в пергамент томик Тацита в восьмую долю листа, издательства Эран, и прочел эту строчку: «Urbem Romam a principio reges habuere».[70]
Он прервался и пробормотал в полголоса:
– Если бы Рим сохранил этих царей, он не был бы Римом.
И, нежно глядя на меня, он повторил эти великие слова:
– Дитя, свобода прежде всего.
Однажды он исчез из дома. Тогда я не знал почему. Внезапно начало что-то происходить, была Москва, Березина, начались мрачные времена. Мы отправились к отцу в Испанию. Затем мы вновь вернулись к фельятинкам. Однажды октябрьским вечером 1812 года мы с матерью проходили мимо церкви Сен-Жак-дю-От-Па. На одной из колонн портала, той, что справа (впоследствии мне порой приходилось видеть эту колонну), висело большое белое объявление. Прохожие с некоторым опасением косились на него и поспешно уходили. Моя мать остановилась и сказала:
– Читай.
Я прочел следующее:
«Французская империя. По приговору первого военного совета на равнине Гренель за участие в заговоре против империи и императора были расстреляны три бывших генерала: Мале, Гидаль и Лагори»12.
– Лагори, – сказала мне мать, – запомни это имя.
И она добавила:
– Это твой крестный.
Вот такие призраки я различаю в глубине моего детства.
Это одна из фигур, которые никогда не исчезали с моего горизонта.
Время не уменьшило, а, напротив, увеличило ее.
Удаляясь, она становилась все больше и больше, что свойственно лишь духовным величинам.
Она оказала на меня неизгладимое впечатление.
Не напрасно тень изгнанника пронеслась над моей головой в столь раннем возрасте, и я слышал голос того, кто, умирая, должно быть, произнес это слово, выражающее право и долг: свобода.
Это слово было противовесом целому воспитанию.
Человек, который публикует сегодня этот сборник, Дела и речи, и который в этих томах – До изгнания, Во время изгнания и После изгнания – распахивает настежь для современников свою жизнь, преодолел многие заблуждения. Он рассчитывает, если Господь даст ему на это время, рассказать о них в книге под названием История внутренних переворотов порядочного человека. Каждый человек, если он искренен, может превратить путь своей души, для каждой души свой, в дорогу в Дамаск13. Он, как уже где-то говорил, сын жительницы Вандеи, подруги мадам де Ларошжаклен, и солдата революции и империи, друга Дезе, Журдана и Жозефа Бонапарта14; он испытал на себе последствия изолированного и сложного образования, в котором изгнанный республиканец спорил с объявленным вне закона священником. В нем всегда жили патриот и вандеец; он был сторонником Наполеона в 1813 году и Бурбонов – в 1814-м. Как почти все люди начала века, он был тем же, чем и сам век: непоследовательным и порядочным, легитимистом и вольтерьянцем, литературным христианином, либеральным бонапартистом, социалистом, движущимся наугад в монархии; до странности реалистичные, удивительные сегодня нюансы; он всегда был искренним; он пытался рассмотреть что-то среди всех этих миражей; все возможные варианты правды были по очереди испробованы им и иногда обманывали его разум; эти следующие одно за другим заблуждения, в которых, заметим, он ни разу не сделал ни шага назад, оставили след в его произведениях; там и сям можно заметить их влияние; он, он заявляет об этом здесь, никогда в том, что написал, даже в его книгах для детей и юношества, нельзя будет найти ни строчки против свободы. В его душе шла борьба между монархическими идеями, которые ему внушал католический священник, и свободой, рекомендованной солдатом республики; свобода одержала победу.
