век, то век железный, но дымится сад чудесный, блещет тучка; я в пять лет должен был от скарлатины умереть, живи в невинный век, в котором горя нет. Ты себя в счастливцы прочишь, а при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, а не в трюме, в полутьме? Что ни век, то век железный, но дымится сад чудесный, блещет тучка — обниму век мой, рок мой на прощанье, время — это испытанье. Не завидуй никому, крепко тесное объятье. Время — кожа, а не платье, глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, с нас — его черты и складки, приглядевшись, можно взять.
Ну и последнее, чтобы два раза не вставать… я дурён тем, что всё время талдычу, что все правы. Спор дело высокое, спор подчёркивает то, что оппоненты всем интересны, что ругаемый люб и интересен ругателю, а правота всех сторон имеет кладбищенский, гробовой оттенок.
Пронин ещё, правда сопротивлялся и говорил что-то вроде:
— А вдруг бы я был особенным совписом? Мобуть, я целоваться умею хорошо?
— Но отчего ты думаешь, — резонно отвечал я, — что это уникально? Отнюдь. Несмотря на статью, пидорасы, наши гордые советские пидорасы никогда не сдавались.
— Пидорасы… Дай помечтать…
— Ну, неужели ты думаешь, что я такой тупой мудозвон, что не понимаю, что это мечта? А? Неужели ты думаешь, что я тебе написал чудесного Кушнера, что право, приобретает особый вкус, будучи вместо столбика записанным в строчку, только для того, чтобы подбавить праведного пафоса и Протестантской Этики? Я говорил это тебе всё только от того, что я мечтал обо всём этом лет семь назад, и слёзы текли по моей роже, потому что когда я поступал в Литературный институт, то написал точно такой же текст, но наполненный надеждой, а не горечью кладбищенского прощания. Самый лучший миф — не связанный с реальностью. Мы все эмигранты, бродим по парижам, чистим по вечерам сабли с аненскими темляками и стряхивая пыль с газырей. И дома там никакого нет.
— Ну так дай мне в поддых, дай! — заголосил Пронин.
— В поддых я тебе недам, — злобно ответил я. — Оттого, что лень, хотя нельзя, конечно, не дать — в этаких-то обстоятельствах. Глава твоя полна похоти (или перхоти), вот что реку я тебе. А литература суть семя мужское в буковках — и бабочки изблёванные из уст твоих — всё суть заместитель семени. А коли ты откажешься от жизни плотской, коли семенем своим превращённым писать станешь, такой Пастернак лошадиный с арабскими кровями польётся из тебя, такие мраморные мухи Мандельштама посыпятся — только держись. И будет тебе с того счастье. Большая цистерна пива на колёсиках, целая детская коляска денег и маленький домик в Переделкино в придачу. Кстати, кроме домика в Переделкино тебе ещё дадут пожизненный номер из особого фонда Дома творчества в Малеевке. А потом ещё прилетит к тебе голубой Чубайс внутри вертолёта «Чёрная акула» и подарит тебе батарейки и мороженое «Бетмен и Робинс», и твоя музыка станет, наконец, вечной. Правду говорю я тебе, верь мне.
А бить я тебя не буду, потому что и сам такой — всё тебя слушал и думал: пусть всё вернётся, и будут резвиться непуганные писатели — и я среди них наикращий, потому как не напиваюсь в говно.
И в Переделкино на моём плече будет спать прекрасная поэтесса, и говорить "Вова, они все пьяные скоты, залечи мою истерзанную душу".
— Да, Переделкино! — оживился Пронин. — А вот в Матвеевском? Я и сценарии могу и кошку покормить.
— Конечно, в Матвеевском. Но ещё и на Новокунцевском.
И мы разошлись, довольные друг другом.
Извините, если кого обидел.
09 апреля 2012
История про то, что два раза не вставать
…Сидя на этой даче, пропитанной безумием, я начал вспоминать бутылки нашего прошлого.
Это был довольно странный образ — представить себе того, что пил из твоей бутылки раньше. Я знавал брезгливцев, которых это неприятно волновало. В десятках книг были пропеты оды приёмным пунктам, их жестяным прилавкам и окошечкам, за каждом из которых сидел свой бутылочный Пётр. Был давний способ вынимать продавленные в бутылки пробки, чтобы их, эти бутылки, не забраковал приёмщик стеклотары. Не брали то те, а то эти. Фольгу с бывшего шампанского отскребали в последнюю минуту ключами. Веничкин венчик быстрым движением райского привратника рая проверялся на грех скола.
Особая история была с бутылками, внутри которых болталась, будто скорбное послание, продавленная пробка. Её извлекали по-разному.
Главный метод был хорошо известен — брался ботиночный шнурок, лучше плоский — поскольку и при Советской власти бывали разные шнурки. Из него делалась петля и просовывался в горлышко — бутылка при этом должна быть наклонена, а пробка — занять горизонтальное положение. Петля накидывалась на пробку так, чтобы край петли приходился на дальний конец пробки, и пробковый мустанг тащился к горлышку на этом аркане. Если пробка входила в горлышко можно было считать, что гривенник тебя в кармане. Если, конечно, ты не сэкономил на шнурках, и не использовал гнилые, прямо из ботинок. Этот способ даже пробился сквозь рогатки цензуры, и был описан в опубликованном давным-давно романе: «На полу большой комнаты стояли четыре бутылки из-под вина «Старый замок» с пробками внутри. Войнов сразу же вернулся к бутылкам. Сел на стул, шнурком от ботинок стал ловить пробку в ближней бутылке. Язык высунул. Данилов взволновался, присел возле бутылки на корточки, готов был помочь Войнову советами…» Это были навыки прошлого — когда запрут тебя как маяковского клопа в зоопарке, можно делиться с учёными наматыванием портянок и умением крутить козьи ножки.
Пустую бутылку принимали по десять, винные и водочные — по двенадцать копеек, шампанскими брезговали — говорилось, что из-за долгого внутреннего давления они непрочны. Впрочем, где-то их принимали, и граждане в очереди спешно счищали с горлышек фольгу, орудуя ключами от дома.
Из вереска напиток забыт давным-давно. С ностальгией главное не переборщить — придёшь куда с банкой шпрот и бутылкой дешёвой водки, а теперь тебя мог встретить ливрейный лакей и устроить такую дерриду неузнанному гостю, что побежишь по улице что твой бердяев, стреляя из всех пистолетов.
Пустые бутылки были онтологической деталью нашего прошлого. Есть отдельная история с погоней за стеклянными банками для консервирования — особенно трёхлитровыми, где внутри, будто в переполненном автобусе давились помидоры с огурцами. Но эта история отдельная — консервирование было уделом взрослых
