– Знаешь, сюда никто не заходит, так что подготовься, у меня тут небольшой беспорядок.
Мы входим. В кабинете стоит несколько столов и основной, рабочий. Мой взгляд падает на фотографии: Мария, дети, внуки… Комната большая, но не слишком. В ней стоит старый орган, очертания которого со всех сторон скрыты бесконечными книжными полками. Среди книг я замечаю «Однажды на RCA», музыкальную энциклопедию, внушительную подборку виниловых пластинок, кассет и дисков, по диванам разброшены газеты, на столах – горы самых разных бумаг.
Нельзя сказать, чтобы в комнате был порядок, но ясно, что у этого беспорядка свое предназначение. В общем, кабинет выглядит обжитым.
Прямо передо мной возвышается внушительный шкаф, в котором стоят картонные папки с партитурами, прикрытые белой тканью. Белый здесь – доминирующий цвет.
Беглый взгляд выделяет огромную папку с надписью «Ричард III». Эту невероятную партитуру Морриконе сделал для воссоздания одноименного фильма Уилла Бэйкера 1912 года.
– Я очень привязан к творчеству Шекспира. (Указывает на деревянный шкаф.) Видишь, вот где я складываю награды.
Я поворачиваюсь в указанную сторону и наконец вижу золотую статуэтку, которая точно внезапно материализуется прямо передо мной точно из ничего. Рядом с нею тут же возникает вторая. Они стоят не за стеклом, а на простой деревянной полке, где помимо «Оскаров», покоятся почти все награды, полученные Эннио за годы работы. «Давиды Донателло», «Серебряные ленты», награды, врученные главами разных государств, Polar Music Prize – что-то вроде Нобелевской премии в области музыки, «Грэмми», BAFTA, большой «Золотой лев»…
– Видишь? До сих пор не завел витрину!
– Говорят, что оба своих «Оскара» ты посвятил своей жене…
– Это мой долг. Пока я работал, она отдавала себя семье и детям. За пятьдесят лет брака мы почти не общались. Я постоянно разъезжал по гастролям или запирался в кабинете и подолгу работал.
Когда я работаю, ко мне не разрешено входить никому, кроме Марии. И если я нахожусь в процессе работы, со мной невозможно общаться, пока я не закончу то, что начал. Мария всегда поддерживала меня, она принимает меня таким, каков я есть.
– А где живут сейчас твои дети?
Алессандра и Марко – в Риме. Другие двое уже давно проживают в США. Андреа в Лос-Анджелесе, Джованни – в Нью-Йорке, но мы часто общаемся, теперь ведь у всех есть компьютеры. Я разговариваю с ними по скайпу, это очень удобно. Я наблюдаю, как растут мои внуки, хоть и неправильно участвовать в этом процессе вот так, по другую сторону экрана… Но если бы не было всех этих технологий, было бы куда хуже. Так что я смирился с необходимостью ими пользоваться.
– А электронной почтой ты пользуешься?
– Ты что, шутишь? Дети много раз пытались втолковать мне, как ею пользоваться, но мне удобнее говорить по телефону или выслать факс. Чтобы запомнить свое расписание, я привык пользоваться простым листком бумаги. Каждую неделю я беру чистый лист, делю его на семь столбиков, записываю числа и дни недели и расписываю свои встречи и то, что нужно сделать. У меня весь дом в этих бумажках. Ежедневники всегда меня раздражали, а компьютеры и того больше. Я знаю, что многие композиторы пользуются компьютером. Я тоже пытался, экспериментировал, но все же я не понимаю, как работать на компьютере, когда тебе нужно написать что-то внушительное.
– Почему?
– Да потому, что я не знаю, как можно писать, если не видишь всю страницу целиком. Как тогда держать процесс под контролем? Нельзя увеличить часть, пренебрегая целым.
– Но есть же различные программы и большие мониторы, позволяющие увидеть партитуру целиком.
– И ты ими пользуешься?
– Да, и довольно часто.
– А мне просто необходима бумага. У кого-то потребность в письме может вовсе отсутствовать, для меня же это насущнейшая необходимость. Возможность видеть весь музыкальный материал одним взглядом, просто глядя на лист бумаги, успокаивает и внушает уверенность.
Таинство сотворения
– Пазолини любил говорить, что творчество имеет для него экзистенциальный смысл – оно стало его слабостью, привычкой к самовыражению, от которой он был не в силах отказаться. А почему пишешь ты?
– Писать музыку – моя профессия. Это мое любимое дело, к тому же это единственное, что я умею. Да, пожалуй, это привычка, но мое творчество рождается из внутренних потребностей и приносит много радости. Я люблю звуки, тембры, люблю реализовывать свои задумки, люблю, когда мой интерес и любопытство к какому-то произведению приобретают конкретную форму. Вот и все, больше мне нечего ответить. Не знаю, откуда рождается мое стремление и необходимость писать. Думаю, универсального объяснения попросту не существует. Меня многое вдохновляет… Наверное, это настолько личный, интимный вопрос, что дать на него однозначный ответ невозможно.
– Когда к тебе чаще всего приходят идеи о том, что ты хочешь написать?
– Когда я меньше всего этого жду. К тому же чем больше я работаю, тем больше новых идей у меня рождается. Иногда жена замечает, что я витаю в облаках, и спрашивает: «Эннио, о чем задумался?» «Так, ни о чем», – отвечаю я.
На самом же деле в такие моменты я неслышно напеваю мелодию или что-то обдумываю, какая-то мысль не выходит у меня из головы. Это что-то вроде профессионального заболевания. А когда после рабочего дня, проведенного за письменным столом или в студии, я пытаюсь поужинать и лечь спать, становится только хуже. Неотвязные мысли не дают мне покоя даже в постели. Уж и не знаю, как Мария столько лет меня терпит. Иногда звуки и мысли приходят во сне. Когда у меня получается ухватить их за хвост, то, проснувшись, я сразу же их записываю. Уже много лет я каждый вечер кладу на прикроватную тумбочку две тетради – нотную и неразлинованную, поскольку не всякую музыкальную идею можно записать нотами.
– Творчество требует от тебя осознанного усилия или идеи приходят сами собой?
– Бывает по-разному. Музыка рождается, когда я нахожусь в поиске идеи. Иногда музыкальная идея приходит не сразу, а то и вовсе ничего не получается. Но случается и так, что она возникает сама собой, а мне остается только доработать ее или как-то изменить. Композитор сочиняет музыку точно так же, как человек пишет записку или письмо. Большого труда стоят саундтреки к фильмам. Даже когда ничего стоящего в голову не приходит, приходится сделать над собой усилие, ведь ты подписал контракт и в установленные сроки нужно представить хорошую, достойную музыку, которая будет сочетаться с творчеством конкретного режиссера.
Что до абсолютной музыки, то тут я дожидаюсь особого наития: меня могут увлечь определенный тембр, сочетание звуков, произвольные вступления оркестра, состав инструментов или возможность использовать хор… Словом, в моем случае толчком может послужить все что угодно, и от моей воли это не зависит. Бывает, что меня вдохновляет конкретный ансамбль или исполнитель, и тогда я сочиняю специально для него.
Когда я пишу абсолютную музыку, то предпочитаю не работать в рамках установленных сроков. Недавно несколько священников-иезуитов предложили мне написать мессу [41]. Я согласился, но сразу предупредил: «Я передам вам партитуру, только когда мне будет ясно, что она действительно закончена». Я отказался оговаривать сроки, ведь музыка живет собственной жизнью, и ее нельзя торопить. О своем произведении я забочусь, как о родном ребенке.
Случалось, что я впадал в необъяснимое состояние, точно «вынашивал» музыкальную мысль как ребенка. Словно что-то толкало меня вперед. Это очень загадочное и стимулирующее чувство.
– Случались ли у тебя творческие кризисы?
– Признаюсь, в последнее время мне сложно собраться, но как только я снова начинаю писать, то испытываю от этого процесса только удовольствие. Обычно, когда впереди дедлайн, сочинять легче. Но когда я писал для фильма «Однажды на Диком Западе», я вдруг понял, что не укладываюсь в него: все никак не мог нащупать подходящие темы. Когда об этом стало известно продюсеру Бино Чиконья, тот недолго думая предложил Леоне: «Почему бы не позвать Армандо Тровайоли? Он отлично справится, ведь ты снимаешь необычный вестерн». У меня за спиной они пригласили Армандо, и дело даже дошло до записи. Однако стоило Серджо услышать сами композиции, как он наотрез отказался работать с Тровайоли. Тем временем я, ни о чем не подозревая, преодолел свои затруднения. Только спустя долгое время я узнал об этой истории от Донато Салоне. Когда я прямо спросил у Леоне, правда ли это, он промямлил: «Эннио, но ведь ты никак не мог ничего придумать…»
