В случае с «Капитаном Дикштейном» это тайна утраты и обретения имени — причем тайна простирается от вынужденно (спасительно) социальной до экзистенциальной. Даже в микрочастицах повествования присутствуют элементы таинственности: начало образует «выход» персонажа из состояния сна, пробуждение. Именно в снах Игоря Ивановича Дикштейна «привлекала тайная власть над этим непредсказуемым миром, таившаяся в самом дальнем, в самом крохотном закутке недремлющего сознания». «Таившаяся тайная власть» — это дважды запрятанная, за двойной стеной укрытая тайна. Тайна «маленького» человека, сумевшего убежать, скрыться под чужим именем от бдительного ока государства. Петербургская тайна может быть шуточной (как в повести «Маленькая семейная тайна»), а может скрываться в драматической истории питерских горожан. В романе «Зеркало Монтачки» тайна уходит в глубь повествования о заурядной, казалось бы, питерской коммунальной квартире.
Можно ли считать все тексты, написанные в Петербурге, действие в которых происходит на фоне, полном городских примет, принадлежащими к единому петербургскому стилю? Безусловно, нет. Наоборот: петербургский стиль, основанный на сюжетообразующем мотиве тайны, распространим — правда, отнюдь не всегда — и на «внешнепетербургские» повествования питерского по происхождению автора: например, в поздней прозе Андрея Битова присутствует мерцающая «таинственность», характерная для его «Пушкинского Дома». Что же касается таких известных писателей из города на Неве, как Д. Гранин, В. Конецкий, М. Чулаки, то Питер может быть в их прозе пейзажным фоном, средой обитания, но не стилепорождающим началом. Да и в творчестве одного и того же автора «петербургские» тексты могут существовать наособицу, отдельно от других; словарный запас, синтаксис, композиция выделаны одной и той же творческой личностью, а плоды — разные (ср. «Пиковую даму» с «Повестями Белкина», «Шинель» с «Мертвыми душами» и т. д., вплоть до наших дней).
Из каких же мотивов складываются «петербургские» поэтика и стиль, какой мотив подготавливает «тайну» и чем она (тайна, загадка) разрешается?
Особым образом с петербургским стилем связаны: 1) мотив преступления, 2) мотив безумия (является причиной безумия — может быть, так). Оба эти мотива пересекаются, перекрещиваются — и в точке их пересечения «открывается» (и мгновенно «закрывается») тайна. Из-за вторжения Германна и направленного им на нее смертельного оружия умирает графиня, чей призрак открывает ему роковую тайну, из-за которой он сходит с ума. Самый четкий рисунок «петербургского» текста дает Пушкин в «Пиковой даме», но мы можем вычленить этот перекресток преступления и безумия практически в каждом «петербургском» тексте — будь то «Медный всадник», «Шинель» или «Преступление и наказание» (в первооснове которого лежат сюжет и мотивы «Пиковой дамы»). И еще, конечно, «петербургский» же мотив двойничества: человека и города, человека и памятника, человека и архитектурного сооружения. Так, внимание Игоря Ивановича Дикштейна, который «и сам… был скорее человеком фантастическим», странно притягивает к себе огромный «состарившийся», красного кирпича собор — «фантастическим сочетанием житейских черт и подробностей».
Когда задают дежурный славистическим вопрос о том, что происходит в России, отвечаю: ставят железные входные двери. Количество рекламных объявлений, предлагающих эту услугу, огромно. Боятся воров, и небезосновательно. Знакомые поехали провожать детей на вокзал, а вернувшись, встретили парочку, тащившую их собственные вещи из их собственной квартиры. Свой родной телевизор они не узнали и заботливо посоветовали ворам держать его покрепче, а то он как-то опасно накренился. Совет был воспринят с благодарностью. Они вообще очень добрые, широкие люди, мои знакомые, и обожают помогать, в том числе советами. Ровно через три минуты они поняли, откуда вещички, но было уже поздно.
Это происшествие было последней каплей, и я приняла решение — думаю, что позже всех остальных москвичей, — установить железную дверь при входе в квартиру.
Правда, близкий друг осторожно спросил меня: а не думаю ли я, что и в фирмах, устанавливающих двери, тоже могут работать потенциальные грабители? Тем более, что их деятельность облегчается тем, что клиенты оставляют им на память и адрес, и ключ!
К полному разочарованию в роде человеческом я не была готова и дверь все-таки поставила. Хотя закрывать ее не научилась, и потому она у меня стоит скорее для предостережения. Или — в качестве скромного личного вклада в оформление лестничной клетки одного из московских домов. А для меня эта пугающая скорее меня, чем грабителей, дверь и одновременно ее незапертость имеют особый метафизический смысл. С одной стороны, я хочу перекрыть границу своего дома, с другой — опасаюсь этого. В абсолютной, сейфовой закрытости есть для меня нечто морально неприятное, хотя я вовсе не страдаю клаустрофобией.
Вглядываясь в тупую стальную непроницаемость, я вспоминаю входную стеклянную дверь в одноэтажном доме вашингтонских друзей, у которых я прожила несколько дней прошлой осенью. Это стекло — может, правда, оно и бронированное? — кажется, можно выдавить нажатием пальцев. И Вашингтон — не самый свободный от криминальных элементов город. Но тем не менее: дверь-то стоит прозрачная, а забора перед участком, забора, отделяющего от улицы и от соседей, вообще нет.
Так что же происходит в России?
Железного занавеса — уже нет.
А железная дверь — предмет первой необходимости.
Мир — открыт.
А твоя квартира закрыта — как отдельное государство, опасающееся вторжения.
Ну что ж, может быть, эта охрана собственной маленькой территории есть плата за свободу передвижения. По крайней мере теперь, научившись запирать ее на все сейфовые замки, я смогу со спокойной душой уехать на пару недель в Вермонт.
Тщательно заперев свои двери, мы устремляемся в путешествие. «…И путешествие» — так называется роман Валерии Нарбиковой.
Текст Нарбиковой — об утрате русскими остерегающего чувства границы, а не только о любви, для которой вообще границы между «ты» и «я» не существует. Роман Нарбиковой изыскан и требует при прочтении серьезной работы ума. Но он существует среди современной ситуации, в которой слова — «…и путешествие» — вызывают совсем не элитарную реакцию.
Стоит пройтись по московским улицам, открыть любую газету, как вы убедитесь сами: уж чего-чего, а путешествий москвичам предлагается множество, и самых разнообразных, от банальной Ниццы до экзотического Гонконга. Все что угодно, на выбор: Венеция, Монреаль, Сидней, Каир, Иерусалим — глаза разбегаются. И, судя по количеству этих самых туристических контор, они не прогорают!
Неостановимая страсть к путешествиям захватила моих соотечественников, десятилетиями просидевших за железным занавесом и знавших зарубежье по популярной телевизионной передаче «Клуб путешественников». Соотечественники зарабатывают и экономят, откладывают деньги, чтобы наконец своими глазами убедиться в том, что Запад и даже непостижимый Восток — не выдумка, не фантом, а самая натуральная реальность.
Начав регулярно выезжать в 1988 году — на конференции, симпозиумы и «круглые столы», — я ни разу не воспользовалась радостями туризма. Но в каждом случае, конечно же, стремилась попасть во все возможные музеи мира. И вот какое главное впечатление: разноязыкая речь посетителей — все, кроме русского языка.
Сейчас в газетах много пишут о чудовищно дорогостоящих, отвратительных глупостях «новых русских» на Западе. И справедливо, наверное, пишут. А я радуюсь другому: тому, что русскую речь вполне нормальных, милых людей — с детьми, друзьями, женами и мужьями — я теперь слышу и на площади Сан-Марко в Венеции, и над каналом в Брюгге, и в Метрополитэн-музее. И еще одно: совсем еще недавно я определяла своего соотечественника за километр — по его пластике, манере поведения, одежде, цвету лица, наконец (если не по запаху). Теперь, вот уже несколько раз, — я путалась, обращаясь к своим по-английски. Они выглядят так же, как и другие, и устают так же, и сидят на ступеньках палаццо дожей так же, как усталые американцы, или шведы, или англичане. И наверху колокольни на Сан-Марко в Венеции их лица и лица их детей светились таким же невозможным счастьем, как и лица туристов из Японии. Которые всегда им светятся.
В Венецию я поехала неправильно.
Я была на конференции, которая проводилась на вилле Борромео, в городке Сенаго под Миланом; и не удержалась от соблазна. Через три часа после миланского вокзала я вышла на площадь перед Большим Каналом и от потрясения — личного свиданья «с куском застроенного пространства» — первые четверть часа просто сидела и курила на ступеньках вокзала — в ожидании катера. Превратившись из человека в губку, которая впитывает (опять Пастернак).
