В Венецию я поехала неправильно.
Я была на конференции, которая проводилась на вилле Борромео, в городке Сенаго под Миланом; и не удержалась от соблазна. Через три часа после миланского вокзала я вышла на площадь перед Большим Каналом и от потрясения — личного свиданья «с куском застроенного пространства» — первые четверть часа просто сидела и курила на ступеньках вокзала — в ожидании катера. Превратившись из человека в губку, которая впитывает (опять Пастернак).
Неправильно — потому что кругом были парочки. Молодые, не очень и совсем не молодые — но парочки, или группы туристов, или семьи с детьми, а я была одна.
С другой стороны, они все так влюбленно были заняты друг другом и Венецией, что меня просто не замечали.
Но в этот город нельзя приезжать поодиночке, потому что нужно поделиться, постоянно разделять восхищение.
Подружка моей дочери, подрабатывающая преподаванием языка и корректорской работой в одном из издательств, сначала съездила — с самой дешевой туристической автобусной экскурсией — в Париж сама, а через три месяца свозила туда свою маму, тихую, никуда раньше не выезжавшую женщину.
И с этим уже ничего поделать нельзя. Остановить, закрыть — опять — мир? Нет, не получится. И пусть пока еще мы будем ставить железные двери, опасаясь грабителей, самое главное мы уже получили: «…и путешествие». Дверь открыта.
В слове «туризм» в советском языке было что-то неприятное, но труднообъяснимое в этой неприятности. Я теперь начинаю понимать, почему я никогда в своей жизни не воспользовалась возможностями советского туризма, предлагавшего альпинизм по Кавказским горам, путешествия на байдарках по Карелии, походы на дальневосточные сопки, а также красоты Хивы и Самарканда. Видимо, психологически для меня это было некомфортно — путешествие, но в строго очерченном географическом пространстве. СССР — как аналог целой вселенной, мира, где есть все и где можно увидеть и испытать себя — и в льдах, и в тундре, и в субтропиках. Но — не хотелось путешествовать по клетке, даже очень красивой. Сейчас, когда империя кончилась, я жалею о том, что из свойственного себе упрямства не ездила по республикам и что вряд ли я теперь увижу наяву сине-золотые красоты Самарканда и Бухары.
Но…
Но Валерия Нарбикова пишет «…И путешествие».
Игорь Клех — публикует прозу «Зимания. Герма».
Андрей Битов печатает «Тексты, присланные из Германии».
А зато когда мы теперь вдруг путешествуем по своей родной Волге (и такое бывает), то очень долго и восторженно рассказываем об этом своим зарубежным друзьям — может быть, главному нашему приобретению, результату «…и путешествий».
О друзьях — в следующий раз, а сейчас я все-таки пойду учиться закрывать эту проклятую дверь.
На всякий случай.
По Москве разбросано немало славных магазинчиков, где продаются сувениры, порою сомнительно народного происхождения, а иногда и впрямь замечательные; среди так называемых «художественных салонов» есть мною традиционно и ностальгически любимые. На Никольской улице есть такой салон, я постоянно покупаю расписные деревянные «городецкие» доски с сюжетами: например, в купеческой гостиной, среди диковинных фикусов, на венских стульях сидят пышнотелые красавицы, окружая роскошно черноусого молодца; или два краснощеких красавца на конях, белом и черном, едут навстречу друг другу; или девица с косой ниже пояса ждет своего суженого у окошка… Сейчас почему-то доски из продажи исчезли, а так как я все купленное раздарила, то ищу и жду их появления. Может быть, тщетно? Может быть, ремесло это кончилось и последний художник — настоящий примитивист — умер или переквалифицировался и начал делать постмодернистское — акции?
В другом, более крупном салоне, на Кутузовском проспекте, в дни моей молодости были замечательные рукоделия из Прибалтики, и мое отнюдь не имперское сердце восхищали шерстяные и льняные салфетки, скатерти, занавеси… Признаюсь, что тогда не хватало денег, чтобы это приобрести, хотя цены отнюдь не были высокими. Потрясающие были занавеси — плотного плетения, великолепно насыщенных цветов, настоящие гобелены ручной работы. Я ходила по салону, как по музею, долго рассматривая вологодские кружева — совершенно бесполезные в моей студенческой жизни, но такие красивые! Хотелось, чтобы был свой дом, искусно украшенный — в том числе и увиденным здесь, в салоне. До своего дома было еще очень и очень далеко.
Еще тогда, когда между нами и Западом висел железный занавес, в студенческие годы, я любила заходить в салон на Петровке, чтобы выбрать себе какое-нибудь серебряное украшение, колечко или сережки, теперь по старой памяти покупаю здесь подарки друзьям перед отлетом — на Запад или Восток.
Публика в этих салонах самая смешанная — от иностранцев, выбирающих поднадоевшую, но все еще популярную гжель или хохлому, которую и в Гринвич-Вилледж купить можно, и даже подешевле, до бойких московских тетушек, по-своему вписавшихся в рыночные отношения, зорко присматривающихся к образцам, дабы своими руками связать салфеточки и скатерти ничуть не хуже «салонных» и продать их перед входом в магазин.
И вот в последний раз я столкнулась с еще одним видом покупателя. Молодой человек весьма посредственной наружности выбирал себе в квартиру или в офис — я поняла сюжет не до конца — картину. И, естественно, переговаривался с продавщицей, любезно объяснявшей ему, какие картины были модны в предыдущем сезоне и какие в цене сейчас, — помогая в сложной ситуации выбора предмета искусства. «Прошлой осенью хорошо шли морские пейзажи, — вдалбливала она в его коротко остриженную круглую голову, — а сейчас берут Подмосковье, особенно зимнее». На стенке позади продавщицы действительно одиноко белел зимний простор в окружении сплошных Айвазовских. Молодой человек явно колебался, ему уж никак не хотелось промахнуться. Ценою он не интересовался. «А рамы, обратите внимание на рамы, — продолжала упорная продавщица. — Сейчас интересуются вот такими, — она указала на нечто ярко-золотое в цветах и виноградных гроздьях. — Если не хотите картину, сюда можно вставить зеркало».
Рамы были пышные, накрученные, как нынче говорят. Чем накрученнее, тем дороже. Простыми, видимо, не интересовались, и потому они отсутствовали вовсе.
Так и не дождавшись выбора молодого человека — надо было торопиться на сборы для очередной конференции, — оставила его в сомнениях, колебаниях и художественных переживаниях.
Вспомнился анекдот о новом русском, который приходит в антикварный магазин и хочет купить распятие. Просит побольше — побольше — еще побольше. Наконец останавливается на самом крупном: «А гимнаста уберите!..»
В анекдоте отразились весьма грустные взаимоотношения новых русских не только с элементарной культурой, но и с искусством.
Да, известно, что иные крупные банки нынче собирают художественные коллекции при помощи советников- искусствоведов, и даже неплохие. Но, как правило, на аукционах покупаются вещи, принадлежащие известным в прошлом художникам. Новое искусство отечественными предпринимателями, вкладывающими деньги в Шишкина или Левитана, не поддерживается.
Как издатель серьезного литературного ежемесячника, «толстого» журнала, я встречалась с кое-кем из банкиров, чтобы объяснить им, что мы со своею подпиской поддерживаем культурную инфраструктуру общества, находящегося сегодня в состоянии хаотического брожения; что, поддерживая значительную новую литературу в стране, где еще не отучились читать, они будут подпитывать почву, на которой строится новая Россия. Увы, ответы были вежливые, но более чем уклончивые; посмотрим, что будет после выборов…
Вот уже и выборы прошли, а никто не торопится со своими меценатскими идеями.
Мысль, кстати, была очень простой — проще не бывает.
Существует — уже несколько лет — поддержка журналов, оказываемая Институтом «Открытое общество» (фонд Сороса). Но у «Открытого общества» много новых программ, и журналы остались без спонсорской помощи. Программа Института была замечательно разработана и поддерживала три фактора культурной жизни в одной связке: российские библиотеки (подписывая их на журналы), сами журналы (благодаря этой подписке) и авторов, публикуемых в журналах (гонорары).
Теперь эту программу надо только подхватить из рук «Открытого общества», не дать ей упасть. У нас пока нет закона о культурном спонсорстве, а о собственном имидже банки и успешно действующие фирмы если и заботятся, то только через рекламу. Мысль же о благотворительности — творении блага — пока их коротко стриженные головы посещает редко, а напрасно: в истории, как известно, остаются не они, а те, кому они вовремя помогли, кого поддержали, — а вместе с ними в истории местечко было бы зарезервировано и для новых русских.
