Когда мои глаза несколько свыклись со скудным освещением, я начал постепенно различать находившиеся в каюте предметы. Полный беспорядок: все было перерыто и разворочено очевидно в самый последний момент. Все содержимое комода и сундука было раскидано по полу. У одной стенки стояла койка, у другой был привинчен небольшой письменный стол, под которым валялись два подсвечника с почти целыми свечами. Я прямо набросился на две коробки спичек. Мелькнула тревожная мысль, что спички наверное отсырели, но когда я чиркнул одну из них о коробок, она разом загорелась. На радостях я зажег обе свечки, и стало светло. На палубе валялись измерительные инструменты, мореходные карты, белье, коробки. Койка была в полной исправности, с подушкой, простыней и одеялом.
Я решил занять эту каюту. Быстро пересмотрел все вещи и нашел среди них вместительный термос, пачку чуть затронутого плесенью табаку и две трубки. Затем перенес в каюту бочонок и провизию, закурил трубку и прилег на койку, чтобы хорошенько осмыслить все бурные события этого дня.
И как только лег, разом почувствовал во всем теле смертельную усталость. Меня убаюкивал и однообразный гул рифов, и мягкий лунный свет, падавший через окошко. Веки налились свинцом, глаза слипались. С великим трудом поднялся с койки, пошатываясь подошел к столу, положил трубку и потушил свечи. А когда бросился опять на койку, расплывчатые мысли быстро смешались с обрывками полуснов, и я погрузился в крепкий сон, который освободил меня от всех тяжелых дум.
VIII. Надежды и отчаяние.
Открыл глаза и не мог понять, во сне или на яву дрожала каюта от бешеных ударов. Вся корма ходуном ходила, а в ушах стоял стон от надрывавшегося ветра и дико голосивших рифов. Казалось, моя каюта вот-вот развалится от яростного напора волн. Вскочил с койки, выбежал в коридор и распахнул наружную дверь. Меня подхватило как перышко и снесло бы за борт, если бы я не уцепился за обломки мачты. С трудом дополз обратно до двери, еле захлопнул ее и, тяжело переводя дух, добрался до койки.
Небо заволокли тяжелые свинцовые тучи, которые извивались и кружились над молочной поверхностью моря. Даже заливчик, отделявший песчаную отмель от берега, кипел и бурлил. Изредка узкий солнечный луч пробивался сквозь просветы между тучами, и по его косому направлению можно было определить, что день близился уже к вечеру. Очевидно я долго спал мертвым сном после моих изнурительных приключений.
Я был пленником своей каюты, а потому перестал мучить себя вопросом, выдержит ли судно натиск бури или нет. Когда же подкрепился немного, то пришел к выводу, что этой старой развалине приходилось уже не раз выдерживать подобные бури, так почему же ей не выдержать и еще одной? Но зашевелилась новая тревога. Воды и всех оставшихся сухарей мне хватит всего на сутки. А что же дальше? Если я по ночам могу забираться в кают-компанию, чтобы свернуть голову той или другой глупо доверчивой птице, то откуда достать мне воды? Да и есть ли она на этом проклятом острове? Вспомнил, что с парохода видел узенькую горную речку, падавшую с отвесной скалы. Успокоился, но подумал о «Кронштадте», и закопошились новые тревожные мысли. Разве не могли меня считать погибшим и отказаться от всяких поисков? Капитан конечно сочинит самую трогательную историю о том, как печально оборвалась моя молодая жизнь. Он с убитым видом выслушает все гневные упреки, признается в своей неосмотрительности, но внутренне будет заливаться веселым хохотом удачи. О, чорт, так это и случится!
Вскочил на ноги и, словно зверь в клетке, начал шагать из угла в угол по каюте. «Кронштадт» где-нибудь далеко от злополучного острова выдерживает сорвавшуюся с цепи бурю и с каждой минутой уходит все дальше и дальше. Эта мысль колом засела в голове…
Отчаяние заставляет человека либо растянуться пластом, не видя никакого выхода, и беспомощно лежать, либо лихорадочно ухватиться за какое-нибудь дело. Я еще раз выбежал на галлерею посмотреть на погоду. Все так же стонала и дрожала корма, все так же грохотали рифы, но ветер значительно стих и исчезли черные тучи. Небо посерело, и солнце прорывалось уже широкими прощальными лучами.
Я спустился по канату на отмель. Прилив все прибывал и вместе с ходившими по бухте огромными валами нагнал в заливчик столько воды, что перейти его вброд было уже невозможно. Пришлось раздеться, перехватить одежду бечевкой и, подвязав ее к темени, пуститься вплавь. Достигнув берега, я оделся и пошел в западном направлении, но скоро уперся в отвесные скалы, совершенно неприступные.
Тогда я двинулся в восточном направлении. Начали попадаться беспорядочно разбросанные по берегу остатки былых кораблекрушений. Вот рассохшийся бочонок, а ближе к воде — засосанная песком мокрая корзина, зацепившаяся за спутанную груду истлевших снастей. Всюду — жалкие обрывки обшивки, балок, рей, обломки мачт. Все это тлело и было затянуто саваном зеленых водорослей или покрыто белыми ракушками. Я бродил словно по старому заброшенному кладбищу среди безвестных развалившихся могил…
Моей прогулке в восточном направлении был положен предел все теми же мрачными скалами, которые в хаотическом беспорядке лезли друг на друга и заканчивались вверху какими-то похожими на башенки развалинами.
Немного отдохнул, а когда поднялся на ноги и пустился в обратный путь, то увидал большую черепаху, нежившуюся в последних лучах солнца. Она в тот же миг меня заметила и принялась улепетывать к морю, но я бросился за ней и, схватив за бок, опрокинул на спину. Беспомощно размахивала она лапками, пока ножом я не отделил ей голову.
Едва я подался в сторону, как весло со свистом опустилось…
Я страстный охотник, но одно дело бить из ружья и совсем другое — действовать ножом. Словом, чувствовать себя убийцей, глядя на свою жертву, которая продолжала медленно двигать в разные стороны лапами, пока не замерла совсем. Развести костер не представляло труда, так как берег был усеян сухими обломками. Как нужно жарить черепаху, я не имел ни малейшего представления, а потому прибег к самому простому и верному способу: сделал глубокий надрез вокруг брюшка, оставив кожу только с одной стороны. Затем вырезанную часть кожи я поднял словно крышку шкатулки, удалил все внутренности и, снова захлопнув, положил жаркое панцырем на разведенный костер. Вскоре одновременно с шипеньем до меня донесся приятно щекочущий, соблазнительный запах. Наконец, решил, что черепаха уже достаточно поджарилась. Конечно, это было не поварское блюдо, но для проголодавшегося моряка дымящееся, плавающее в жире мясо казалось пищей богов.
Вдруг я вскочил на ноги и замер. Что это такое? Неужели я только ослышался? Да нет же, нет! Вот снова раздался низкий призывной голос «Кронштадта». Это он зовет меня! Опрометью, не чувствуя под собой ног, бросился я к месту нашей прежней стоянки. За мной пришли! Я спасен, спасен! Все во мне ликовало и пело на разные голоса. Вот я вижу весь корпус парохода. Он стоит штирбортом к бухте и все время дает свистки. Бегу, лечу, кричу. Пароход начал медленно двигаться. Но что же это такое? Он уходит! Мне видна только его корма, но вот и она исчезла за скалистым берегом. Сердце готово было разорваться от неожиданного удара. Уйти перед самым моим носом! Раздался новый гудок, но в нем я слышал только жестокое издевательство. Добежал до знакомого мне «дивана» и свалился на него в полном изнеможении.
Впрочем я не долго предавался горю. Лихорадочно принялся носиться по берегу, подбирал сухое дерево и сваливал его в огромный костер, в который для густого дыма набросал мокрых канатов и снастей.
Я долго ждал ответа на мой призывной сигнал, но бухта была все так же пустынна, и в ушах раздавалась одна зловещая песня рифов.
Солнце закатилось.
Нестерпимая жажда, вызванная свежим мясом черепахи, погнала меня в каюту к скудным остаткам воды в бочонке.
Всячески обсуждал неожиданное появление и столь же внезапное исчезновение «Кронштадта». Конечно, смысл этих гудков мог быть только один: «Не тревожься, мы за тобой зайдем». Но почему же не бросили якоря? Правда, в наступивших сумерках нельзя пробраться через рифы, но ведь можно же подождать до, рассвета. И зачем они кружат вокруг острова, все время подавая гудки? Упорно думал, сопоставлял и пришел к выводу, что гудками меня хотят вызвать в другое место, где легче пристать к берегу.
Внезапно меня обожгла мысль: «Да откуда же наши знают, что я еще жив и торчу на этом острове? Может быть Чурину удалось раскрыть капитанский замысел, и теперь хотят убедиться в моей смерти, прежде чем продолжать рейс. Но так или иначе меня бросить не могут. На пароходе должны были заметить густой дым или огни моего костра, и конечно мои молодые друзья-комсомольцы и наш комиссар настоят на том, чтобы разыскать меня. Не бросят же они товарища в беде.»
