И стыдно, и горько, и пакостно от всего этого на душе до невозможности. И поэтому вдвойне горше и обиднее, когда, в яростном кольце этого носорожьего фронта, оттуда, со стороны тех, кому привык верить и на кого надеяться, вместо слов поддержки только и слышишь: не то, не так, не туда! Неужели и впрямь оттуда, из-за стены глушений и пограничных рогаток, виднее, что здесь „то", „так" и „туда"? Не естественнее ли было бы для нас с вами продолжать общаться, как бывало, на взаимном доверии и понимании с полуслова, с полувзгляда, с полунамека, а то и просто на расстоянии? Вы - там, мы - здесь. Ведь каждый из нас остался тем же, чем был на родине, со своими взлетами (если таковые были!) и падениями (если таковые имелись!), со всеми достоинствами и недостатками, только сделались намного печальнее и старше. Неправое дело, по недомыслию или злонамеренности, может совершить один, даже хорошо знакомый вам человек, в том числе и я, но рядом со мною стоят люди, которых, хочу надеяться, вы, как и прежде, любите: Иосиф Бродский, Володя Буковский, Толя Гладилин, Наташа Горбаневская, Эмма Коржавин, Эрик Неизвестный, Вика Некрасов, каждый со своим кругом связей и привязанностей. До последнего дня сопутствовал всем нам и чистейшей души Саша Галич. Согласитесь, столько самых разнообразных людей не могут, сговорившись, делать одно неправое дело. Да, могут быть ошибки, срывы, невнятности, но в целом наше дело делается во имя тех же идеалов, какие объединяли нас с вами на родине. Ради этого мы живем, думаем, стараемся, в меру своих сил и разумения, работать, отбиваясь на четыре фронта от беспощадного носорожьего натиска. Насколько бы легче нам было в этом отчаянном единоборстве, если бы мы ощущали спиною вашу поддержку, хотя бы молчаливую. Окружение, за кольцом которого нет „своих", смертельно и для нас, и для вас. Если же вы есть, остались, ждете, то я уверен, мы в конце концов прорвемся друг к другу".
6
Рог к рогу. Ноздря к ноздре. Слюна с пеной - веером. Ломятся, каре на каре, смыкаясь в кольцо. И пятачок свободной от их топота земли, где стоит одинокий человек в свитере, который чудится мне белой тогой с малиновым подбоем, становится все крохотнее и теснее. Они обтекают его со всех сторон, кося кровавым глазом на обреченного чудака, не желающего им уступить. Вот вам наша рука, Эжен, мы вместе падем под их копытами, но все-таки не уступим. Мы хотим погибнуть людьми. Идущие на смерть приветствуют тебя!
Дорогу носорогам! Дорогу!
1
Откровенно говоря, без литературного кокетства, я полагал, что тема моего очерка, фельетона, памфлета, назовите как хотите, исчерпывалась уже самою той формой, в которую была заключена, и той манерой, в какой она была написана. Но, к моему удивлению, тема эта получила неожиданное для меня развитие, возникшее из кружения читательских откликов, главным образом, в среде моих соотечественников.
Едва первые фрагменты появились в „Новом русском слове" и в „Русской мысли", как белый конверт спланировал на мой рабочий стол. В нем оказался даже не отклик в прямом смысле этого слова, а скорее инструкция, предписание, руководство к действию. Не могу отказать себе в грустном удовольствии привести его, так сказать, в первозданном виде:
„Владимир Емельянович! Боюсь, что недопустимым тоном своей „Саги о носорогах" Вы перебрали по очкам. Мне кажется, что пришла пора отступать. Осмелюсь рекомендовать следующий порядок действий: 1) Публично извиниться. 2) Остановить печатанье отрывков в „Русской мысли". 3) Воздержаться от публикации этого сочинения в „Континенте" № 19.
М. Розанова
P. S. Простите, но копию этой записки я отправляю в „Русскую мысль"."
Как говорится, краткость - сестра таланта, но в сочетании с эдакой штабной лапидарностью она уже, на мой взгляд, становится внучатой племянницей гениальности. По горькой иронии судьбы, негнущиеся, словно солдатский фрунт, строки эти принадлежали перу жены писателя, которого в свое время без малого семь лет гноили в лагерных бараках за литературу того же жанра и стилистики, и вокруг которого совсем еще недавно, уже здесь за рубежом устраивались печатные истерики после выхода в свет его очередной книги. Видно, по той же иронии, в те тяжкие для него дни, даже не будучи поклонником этой самой его книги, я оказался чуть ли не единственным в русском Зарубежье, кто защищал писателя от этих нападок. И хотя трудно в наши сугубо носорожьи времена напоминать кому-либо о благодарности, но об элементарном чувстве стыда стоило бы.
Второй отклик хоть и адресовался непосредственно в „Русскую мысль", копию его я получил из того же источника, с перерывом в два-три дня. Кроме поразительной осведомленности, по каким адресам следует дублировать свою корреспонденцию, разгневанный автор из Прованса, некий Мартынов обладал известной лихостью стиля, работал в лучших традициях советских фельетонистов, но с применением мерок „наоборот", то есть сваливая со своей больной головы на мою здоровую:
„Многоуважаемые господа Редакторы! Я с тяжелым недоумением прочел в „Русской мысли" „Сагу о носорогах". За двадцать пять лет увлечения русским языком мне не раз приходилось удивляться грубости, падкости на клевету и доносительство, злопамятству и беспросветной безвкусице, которые душат советскую публицистику, да и часто отравляют общественную мысль по эту сторону рубежа. До сих пор, однако, ни в ленинских нападках на кадетов, ни в крокодиловских и литгазетных подвалах не удавалось прочитать ничего подобного. У меня нет ни малейшей симпатии к тупой самозащите левой интеллигенции нашей, но ее вряд ли переубедишь такими обличениями. Носороги! Доводами не пробьешь! С ними надо просто расправиться! Пока что - мысленно… Это опасный путь. Игры ущербного воображения могут вылиться во что угодно. Самосуд в мечте страшен еще хотя бы тем, что он жестко освещает душу камерных мстителей. Можно надеяться, что В. Максимов ограничится воображаемой охотой. На настоящих или мнимых носорогов. Печалит главным образом факт этих зоологических невеселых очерков. По сравнению с этой жидковатой сагой, российский мат - в котором коренятся талант и мировоззрение В. Максимова - выгодно отличается своей лаконичностью. Печально читать рядом с молитвой о русском народе болезненно осторожные соображения о чьей-то заднице. С глубоким почтением,
Мартынов ".
В верхнем правом углу страницы: „С приветом. Мартынов". Это уже, надо понимать, для адресата, которому предназначалась копия.
Ах, господин Мартынов, господин Мартынов, я понимаю, как иногда хочется или необходимо, что называется, порадеть родному человечку, но ведь не до такой же степени, чтобы из-под каждой строки торчали чуткие уши заказчика!
Следующий отзыв был уже печатным и принадлежал долголетнему автору вышеуказанной газеты - госпоже Е. Каннак. При всем моем уважении к этой почтенной даме, я не мог не подивиться (в печальном, конечно, для нее смысле) необыкновенной живости ее реакции, начисто отметающей азбучное правило журналистики: прежде, чем откликаться, дочитывать вещи до конца. Но, видно, желание осадить, поставить на место здешнего неофита одержало верх над соображениями профессиональной этики. Итак:
„Не без удивления прочли мы в „Саге о носорогах" следующие строки В. Максимова: „Из огня да в полымя - стоило ли уносить ноги от диктатуры государственной?.. В известном смысле здесь то же самое: цензура, деление на своих и чужих, издательский и критический бойкот, конформизм наизнанку, только под респектабельным демократическим соусом…" А немного выше - слезные жалобы на „душевную глухоту, идеологическую ограниченность, социальную стадность западной интеллектуальной элиты". Как это понимать? Ведь - надо надеяться - и В. Максимову известно, что цензура во Франции отменена почти двести лет тому - в 1789 году - и что никто не может помешать французскому писателю посвятить свою книгу любой теме, а издателю - эту книгу напечатать. Но, конечно, из груды манускриптов издатель выбирает те, которые покажутся ему значительнее и талантливее других - и могут привлечь читателей. Это его право. При чем тут цензура?.."
Все правильно: в огороде растет бузина, в Киеве живет дядька, но при чем тут тема моих, как выражается, к примеру, господин Мартынов „зоологических невеселых очерков" и отмена цензуры во Франции я до сих пор, убей меня, в толк не возьму. Что поделаешь, видно, первое раздражение не совсем благотворно влияет на логику мысли. Недаром сказано: умейте властвовать собой! Ей Богу, по себе знаю!
У госпожи Шмидт из Западной Германии ко мне чисто личная претензия:
„Нас, жителей Федеративной Республики особенно взволновало то место из „Саги о носорогах" В. Е. Максимова, где знаменитый русский писатель, с присущим ему художественным мастерством, живописует портрет „перековавшегося в голубя мира" носорога-нобелианта. Об этом персонаже, в котором нетрудно узнать одного из лидеров правящей сейчас у нас социал-демократической партии, также сказано, что он слабоват по части женского пола и „попивает". В связи с последним замечанием возникает тревожный вопрос: неужели этот, доселе уважаемый государственный деятель так пьет, что это шокировало даже господина Максимова?"
