Англия совершила свою буржуазную революцию в XVII столетии, Франция – в конце XVIII. На европейском континенте Франция долго была самой передовой, самой «культурной» страной. Французские социал-патриоты еще в начале этой войны искренно верили, что вся судьба человечества вращается вокруг Парижа. Но опять-таки, именно в силу своей ранней буржуазной цивилизации, Франция развила в своем капитализме могущественные консервативные тенденции. Медленный, органический рост капитализма не разрушал механически, а тащил за собой французское ремесло, сдвигая его только на другие позиции, отводя ему все более подчиненную роль. Продажа революцией с молотка феодальных земель крестьянству создала крайне живучую, цепкую, упорную, мелкобуржуазную французскую деревню. Буржуазная по своим предельным целям и результатам, Великая Французская Революция XVIII ст. была в то же время глубоко национальной – в том смысле, что собрала вокруг себя большинство нации и, прежде всего, ее творческие классы. Эта революция на пять четвертей столетия связала общими воспоминаниями и традициями значительную часть французского рабочего класса с левыми элементами буржуазной демократии. Жорес был величайшим и последним представителем этой консервативной идеологической связи. В этих условиях политическая атмосфера Франции не могла не заражать широкие, особенно полу-ремесленные слои французского пролетариата мелкобуржуазными иллюзиями. С другой стороны, именно богатое революционное прошлое делало французский пролетариат склонным подводить с буржуазией счеты на баррикадах. Теоретически неясный, но практически крайне напряженный характер классовой борьбы держал французскую буржуазию настороже и заставил ее рано перейти к экспорту финансового капитала. С одной стороны, обольщая народные массы, и в том числе рабочих, драматической игрой антидинастических, антиклерикальных, республиканских, радикальных и прочих тенденций, французская буржуазия использовала, с другой стороны, преимущество своего раннего происхождения и положение мировой ростовщицы, чтобы задерживать в самой Франции рост новых, революционизирующих форм индустриализма. Только анализ экономических и политических условий развития Франции, притом не только национальных, но и мировых, может объяснить, почему после героической вспышки Парижской Коммуны пролетариат Франции, раздробленный между группами и сектами, анархическими на одном крыле, поссибилистскими[19] на другом, оказался неспособен к открытому революционному классовому действию, к прямой борьбе за государственную власть.
Для Германии период могущественного капиталистического расцвета начался после победоносных войн 1864-66-71 гг.[20]. Почва национального единства, орошенная золотым дождем французских миллиардов, стала почвой блестящего грюндерства, нескончаемой спекуляции, но также и небывалого технического развития. В отличие от французского, рабочий класс Германии рос с чрезвычайной быстротой, и главнейшая доля его энергии уходила на то, чтобы собрать, сплотить, организовать свои собственные ряды. В своем неудержимом подъеме рабочий класс Германии испытывал огромное удовлетворение, подсчитывая свои автоматически возрастающие силы на бюллетенях парламентских выборов или в кассовых отчетах профессиональных союзов. Победоносная конкуренция Германии на мировом рынке создавала столь же благоприятные условия для роста этих последних, как и для несомненного улучшения положения части рабочего класса. В этих условиях германская социал-демократия стала живым – потом все более и более мертвым – воплощением организационного фетишизма. Вросши корнями в национальное государство и в национальную промышленность, приспособившись ко всей сложности и запутанности немецких социально-политических отношений, представлявших сочетание новейшего капитализма со средневековым варварством, германская социал-демократия вместе с руководимыми ею профессиональными союзами стала в конце концов самой контрреволюционной силой европейского политического развития. На опасность такого перерождения германской социал-демократии марксисты указывали давно, хотя, нужно признать, никто не предвидел, что этот процесс примет в конце концов такой катастрофический характер. Только свалив с себя мертвый груз старой партии, передовой германский пролетариат выступил ныне на путь открытой борьбы за политическую власть.
О развитии Австро-Венгрии, под интересующим нас углом зрения, нельзя сказать ничего такого, что в более яркой форме не относилось бы и к развитию России. Запоздалое развитие русского капитализма сразу сообщило ему крайне концентрированный характер. Когда Кнопп в 40-х годах прошлого столетия основывал в Московском центре английские текстильные фабрики, или когда бельгийцы, французы и американцы переносили в девственные степи Украины и Новороссии колоссальные металлургические предприятия, построенные по последнему слову европейской или американской техники, они не справлялись в учебниках, надлежит ли им подождать, пока русское ремесло разовьется в мануфактуру, а мануфактура приведет нас к крупной фабрике. На этой почве, т.-е. на почве дурно переваренных экономических учебников, возник когда-то знаменитый, по существу же ребяческий, спор об «естественности» или «искусственности» русского капитализма. Если шаблонизировать Маркса и рассматривать английский капитализм не как исходный исторический момент капиталистического развития, а как его общеобязательный трафарет, то русский капитализм представится искусственным, насажденным извне. Если же рассматривать капитализм в духе действительного марксова учения, т.-е. как экономический процесс, который развил сперва типическую национальную форму, который затем перерос национальные рамки, развил мировые связи и для подчинения себе отсталых стран не видит никакой необходимости возвращаться к орудиям и приемам времени своего детства, а пользуется последним словом технологии, капиталистической эксплуатации и политического шантажа, – то развитие русского капитализма со всеми его особенностями представится вполне «естественным», как необходимая составная часть мирового капиталистического процесса.
Это относится не к одной только России. Железные дороги, которые пересекли Австралию, не выросли «естественно» из условий жизни ни австралийских дикарей, ни тех первых поколений уголовных преступников, которые выбрасывались в Австралию великодушной английской метрополией, начиная с эпохи Великой Французской Революции. Капиталистическое развитие Австралии естественно только под углом зрения исторического процесса, взятого в его мировом масштабе. Но в ином, национальном, захолустном масштабе вообще нельзя рассматривать ни одно из крупных социальных явлений нашей эпохи.
Именно потому, что русская крупная промышленность нарушила «естественную» преемственность национального хозяйственного развития, совершив гигантский экономический скачок через переходные эпохи, она тем самым подготовила не только возможность, но и неизбежность пролетарского скачка через эпоху буржуазной демократии.
Идеолог демократии Жорес изображал ее, как верховный трибунал нации над борющимися классами. Так как, однако, борющиеся классы – капиталистическая буржуазия и пролетариат – составляют не только формальные полюсы нации, но и ее главные, решающие элементы, то на долю верховного трибунала, или, точнее, третейского судьи остаются лишь элементы промежуточные – мелкая буржуазия, увенчиваемая демократической интеллигенцией. Во Франции, с ее вековой историей ремесла и ремесленной городской культуры, с ее борьбой городских коммун, с дальнейшими революционными боями буржуазной демократии, наконец, с консерватизмом мелкобуржуазного уклада, демократическая идеология еще до последнего времени сохраняла под собой известную историческую почву. Пламенный защитник интересов пролетариата, глубоко преданный социализму, Жорес выступил против империализма, как трибун демократической нации. Империализм, однако, достаточно убедительно показал, что он сильнее «демократической нации», политическую волю которой он так легко фальсифицирует при помощи парламентарного механизма. В июле 1914 года империалистическая олигархия перешагнула через труп трибуна к войне, а в марте 1919 года она официально оправдала через «верховный трибунал» демократической нации убийцу Жореса, нанеся тем самым смертельный удар последним демократическим иллюзиям французского рабочего класса[21]...
В России эти иллюзии с самого начала не имели ни под собой, ни за собой никакой опоры. При тяжеловесной медленности своего скудного развития наша страна не успела создать городской ремесленной культуры. Мещанство уездного города Окурова[22] способно не только на погромы, чего в одно время так испугался Горький; но оно, нет сомнения, неспособно к самостоятельной демократической роли. Именно потому, что развитие Англии шло «по Марксу», по тому же Марксу развитие России должно было пойти совершенно отличными путями. Взрощенный под давлением иностранного финансового капитала и на помочах иностранной техники русский капитализм сформировал в течение нескольких десятилетий многомиллионный рабочий класс, который острым клином врезался в среду общеполитического российского варварства. Без тяжеловесных традиций прошлого за спиной, русский пролетариат получил, в отличие от пролетариата Западной Европы, не только черты некультурности, невежества – на что не уставали тыкать пальцами полуобразованные отечественные мещане, – но и черты подвижности, инициативы и восприимчивости к самым крайним выводам из своего классового положения. Если хозяйственная отсталость России обусловливала порывистое, «катастрофальное» развитие капитализма, получившего сразу наиболее концентрированный в Европе характер, то та же общая отсталость страны при порывистом «катастрофальном» развитии русского пролетариата позволила ему стать – разумеется, только на протяжении известного исторического периода – наиболее непримиримым, наиболее самоотверженным носителем идеи социальной революции в Европе и во всем мире.
