...У нас была страшно бедная и скудная философская антропология.
Она изначально была задана тем, что наши мыслители предпочитали
пользоваться до- статочно простым срезом философии ренессансного
гуманизма, европейского Просвещения и позитивистов XIX века. Этот
узкий срез общемировой философии как-то удивительно удачно внедрился в
русские головы, и даже отдельные вкрапления метафизики или мистики не
поколебали незыблемость основ. Коротко это можно сформулировать как
старую базаровскую позицию: человек здоров, обстоятельства больны, и
для всеобщего счастья нужно их вылечить. Это наш фундамент, наша база.
Многие явления русской культуры просто под нее подверстывались. Наши
философские представления были просто железобетонными - казалось, они
выработаны для того, чтобы существовать вечно.
И новое наше христианство тоже построено на позитивизме - лишь с
добавлением религиозных красок, которые замешаны на традиционном
русском гиперморализме, - страшной, самой по себе, вещи. Когда ты
слишком моралистичен, становишься, наоборот, недостаточно моральным. В
свое время Талейран замечательно сказал, что любое преувеличение ведет
к недостаточности. Потому, видимо, и в новом христианстве больше
морализма, чем религии. Это тоже связано со стремлением выковать
нового человека: надо как бы облучить ближнего своего новым
мировоззрением - чуть ли не в буквальном медицинском смысле, как
больного некоей общественной болезнью, - и тогда он действительно
переродится. Но моралисты забывают: от облучения могут выпасть волосы,
зубы, и тогда опять получится какой-то урод.
Я полагаю, что фанатичное следование идеалам по природе своей патологично. Наука учит, что лица с подавленными сексуальными импульсами всегда громче других бьют тревогу по поводу безнравственности людей. Еще шире: в мученичестве есть нечто от мучительства, и из мучеников получаются отличные палачи. Вся наша история - яркое свидетельство опасности свободы, исходящей от рабов. Это уже знал Шекспир. От его прозорливости не могло ускользнуть противоестественное соединение скромности и неистовой одержимости, идеала и фальши, святости и беспощадности.
Уродства мира он объяснял не социальным несовершенством, а злокозненностью людей: "кулак нам - совесть и закон нам - меч". Единственная пьеса, где активно не зло, а добро - "Буря", но и здесь присутствует Калибан. Впрочем, и активность добра Шекспир расценил вполне реалистично: как подавление страсти, стоицизм, мудрость избранников. Просперо - символ человеческого духа, освобожденного от зла плоти.
В шекспировских драмах раз за разом появляются обреченные, со щемящей болью выражающие тему гибели в испорченном, полном зла мире беззащитной правды и беспомощной чистоты. Шекспировский Тимон вовсе не мизантроп, а полный горечи гневный обличитель человека и царящего на земле зла и насилия.
Задолго до Лоуренса, Генри Миллера и Джойса Шекспир ратовал против всяких культов невинности, чистоты и самопожертвования вместо пылкого удовлетворения страсти. Разница между Западом и Востоком - это разница между Шекспиром, поющим человеческую естественность, и Толстым, бросающим Анну под поезд.
Давно подмечено, что о гуманизме чаще всего разглагольствуют жестокие люди. Коммунизм - гуманизм беспощадных. Потому-то ему и не потребовались милосердие и терпимость, что "реальными гуманистами" были Ленины и Сталины.
Естественно, все мы - гуманисты. И исключительно из гуманистических побуждений сажали, стреляли и жгли. Еще и сегодня реалистам-гуманистам кажется, что недостреляли. Долго придется разбираться в наследственности нашего гуманизма от не имеющего к нам ни малейшего отношения гуманизма Возрождения, давшего миру действительно великолепную культуру, но, видимо, там наличествовало нечто такое, что привело к нам.
Нам сегодня приходится признать, что как раз гуманизм-то очень
часто антигуманистичен. Не надо увлекаться, осторожно! Слишком большая
вера в человека может привести к уничтожению жизни на Земле. Но, с
другой стороны, нельзя это представлять примитивно: только
антигуманистическая тенденция подлинно моралистична. Нет. Когда
разочарование в человеке так глубоко, что не веришь в возможность
что-то изменить, - это уже беспросветный аморализм... И все-таки,
лучше относиться к человеку плохо: если проявятся в нем какие-то
светлые качества, то хотя бы порадоваться можно будет - что за милый
сюрприз.
Да и в целом европейская философия XX века, которую наши апостолы
или не знают, или не хотят знать, вся - недоверчива по отношению к
человеку, вся под знаком - "осторожно, люди!". В том плане
"осторожно", что раз люди, то можно и взорваться...
На Западе не спасают человека - там лучше его знают и потому
меньше от него ждут. Поэтому западная культура работает с гораздо
более умеренными величинами.
Гуманистичны не восторги перед величием Земного Бога - гуманистична правда о нем, средневековая правда о человеке-сосуде зла и добра. Нет, в Средневековье не говорили, что человек-мешок дерьма. Это поклеп на Средневековье. Учители церкви считали его звеном между небом и адом. Богом и зверем. Я потому и предпочитаю философскую антропологию "Улисса" философской антропологии закаленной стали, что у Джойса - вся полнота человеческого, а у Островского человек-штык. И в Шекспире ценю не "певца человечности, победоносно выступающего против всего, что враждебно подлинной жизни", а певца жизни...
И еще: не нужно спасать человека и человечество. Неужели нам мало опыта "спасателей"? Если уж и надо кого спасать, то не человека, а от человека, еще более - от "спасителя" и "благодетеля". А человек, если он опыт Бога, таков, каким он и должен быть, даже если опыт неудачный...
Исторический опыт, который не учит дураков, учит умных остерегаться громких слов. Все самые большие мерзости начинались с освобождения и спасения. Никто больше Гитлера не любил немецкий народ, никто больше Ленина не желал счастья русскому. Вот почему я всегда - не только сегодня - бежал гуманистов, патриотов, поборников разума и борцов за счастье на земле.
Шекспир велик не ренессансным гуманизмом, даже не "глубоко шекспировской этикой любви, близкой к евангельскому учению и к современной психологии". Шекспир велик демонстрацией пустоты фарисейской праведности, фальшивой святости и сочувствием природному человеку. После сказанного легко понять реплику Бернарда Шоу, брошенную им почти век назад:
Мир не терпит, когда о нем размышляют те, кому известно, что он
собой представляет.
Собирая осколки уничтоженной нами для себя культуры, я не хотел бы сам быть записанным в погромщики.
Да, я недолюбливаю культуры, так или иначе способствовавшие возникновению Единственно Верного Учения. Но только за это. Мне претит вычленение из человеческой культуры ее частей, тем более их противопоставление. Но слишком свежи раны... Они саднят... А боль - плохое подспорье, прости меня, читатель...
Состояние боли не способствует объективности. Но кому она нужна, эта объективность?! Да и какая может быть объективность, если сознание всех нас десятилетиями утюжилось танковыми гусеницами тоталитаризма. Так что не ждите здесь свободы Гарена - довольствуйтесь Гариным, пытавшимся от гусениц увернуться...
"Непроницаемый барьер отделяет Ренессанс от Средневековья" - это ведь тоже следы гусениц. На самом деле коренных различий двух культур не было! Ренессансная парадигма естественным образом вытекала из средневековой, гуманизм носил явный христианский и церковный характер, а светской эту культуру можно назвать лишь постольку, поскольку она утратила монастырский и монашеский характер. Но ведь Данте и Джотто тоже не были клириками.
Ренессанс - это позднее Средневековье, разве что ускорившее свой ход. Светский характер Возрождения - наша ложь о нем, гуманизм - дитя христианской этики, христианской эстетики, христианской традиции, христианского видения мира. Ренессанс прорастал из христианского мистицизма и эсхатологии, коренясь в глубокой вере в "вечный отблеск божества". Конечно, если религиозные смуты представлять классовыми боями, нетрудно узреть в Ренессансе отрицание не только религии, но и монархии, феодализма и всей многовековой культуры человечества, р-р-р-революционную ломку в духе военных путчей современности. Но не было ломки, не было! Был медленный рост, было усиление человеческого мотива, был, наконец, возврат к Риму. Но эта обращенность к античности - не более чем расширение культуры и поиск ее корней.
В "Истории гуманизма" нахожу: несмотря на всю склонность к античности, нет ни одной фразы гуманиста, которая оскорбила бы правоверность, по крайней мере до Фичино и Пико, которые за свою ересь были сразу же осуждены. Религия Ренессанса - синтез христианства и античности, считал Николаи. Да и сам Ренессанс, в конечном итоге, отрекся от себя "ради любви божественной, раскинувшей руки на кресте, дабы принять нас в свое лоно".
