Смеется он громко и долго.
Его рассмешила одна мысль: «В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу!»
С русской литературой то же самое. Как они собираются удерживать ее в плену?
Много лет назад в Москве мне пришлось переезжать с окраины в центр, в один знаменитый дом в нескольких минутах ходьбы от Кремля, где в свое время жила дочь Сталина.
Моя преподавательница русского языка сказала, что этот дом описан в повести Юрия Трифонова «Дом на набережной», и спросила, читал ли я ее.
– Нет, – ответил я и, в свою очередь, спросил: – А вы читали?
– Конечно читала, – сказала она, – она же была запрещена.
В Советской России запрещенная литература расходилась намного лучше, чем разрешенная, рукописи перепечатывали на машинке и передавали из рук в руки, так что самые знаковые из них, такие как «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Реквием» Анны Ахматовой или «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева, попадали к читателю еще до того, как были опубликованы.
История ахматовского «Реквиема» уникальна. Одного мужа Анны Ахматовой расстреляли, другого арестовали – как и ее сына, и она подолгу простаивала в очередях перед ленинградской тюрьмой «Кресты».
Однажды, вспоминала Ахматова, «стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): «А это вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
И Ахматова начинает писать, вернее, обдумывать «Реквием». Записывать она не решается, потому что боится, что «Реквием» могут изъять.
Поэтому она обращается за помощью к друзьям.
Одним из таких друзей была Лидия Чуковская, описавшая, как это происходило: «Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из „Реквиема“ тоже шепотом, а у себя в Фонтанном Доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: „Хотите чаю?“ или: „вы очень загорели“, потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. „Нынче такая ранняя осень“, – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был ритуал: руки, спичка, пепельница – великолепный и болезненный ритуал».
Прошло много лет, Ахматова была уже знаменита, почитаема, несколько раз выезжала за границу, и ожидалось, что ей вот-вот присудят почетное академическое звание и вручат «Оксфордскую мантию».
Однажды, когда к ней в гости зашла Лидия Чуковская, Ахматова показала ей самодельную книжку из бересты, которую ей прислали. На листах из березовой коры были нацарапаны стихотворения из «Реквиема» [9]. Это была книжка из ГУЛАГа.
Заключенным ГУЛАГа нужны были стихи Анны Ахматовой.
И ее стихи попадали к ним таким вот невероятным образом.
Лидия Чуковская при виде этой берестяной книжки (которая сейчас хранится в музее в Фонтанном доме) сказала Ахматовой: «Эти листки березовой коры почетнее Оксфордской мантии».
Она была права.
Русская литература оказалась сильнее Советской армии, политбюро, террора, войны, ГУЛАГа. Сильнее она и западных бюрократов, жалких западных бюрократов.
2.13. Не на ту сторону
Я получил сотни приглашений.
Если бы я все их принял, то несколько лет, кроме чтения лекций, ничем другим не занимался бы.
С одной стороны, мне это даже нравилось, а с другой – немного смущало. Смущение объяснялось тем, что во мне жил дух противоречия и я часто вставал не на ту сторону, но в нынешней истории с запретом лекций по Достоевскому я чувствовал, что правда за мной. Ситуация для меня была непривычная, и это несколько нервировало.
Это вызывало беспокойство. Порождало чувство вины.
Но ведь правда на моей стороне, размышлял я, а значит, чего-то я не учитываю.
Анна Ахматова, к слову сказать, бóльшую часть жизни, словно какая-нибудь венценосная особа, позволяла себе поступать неправильно, и началось это еще в детстве.
Но этой не мой случай.
Вокруг меня все шло наперекосяк.
2.14. Плюс ко всему
Плюс ко всему вскоре после начала СВО мне в Инстаграме написала Сильвия Коласанти, она музыкант. Миланский театр «Ла Скала» заказал ей оперу, и она хотела бы, чтобы я написал к ней либретто.
Главной героиней, по ее замыслу, была русская: Анна Ахматова.
Я ответил: «Да ладно!» И подумал: «Это какой-то розыгрыш».
Но никто меня не разыгрывал.
Я сидел у себя на кухне в Казалеккьо-ди-Рено, и у меня возникло ощущение, будто кто-то другой пишет сейчас повесть моей жизни и играет со мной в кошки-мышки.
Я ждал удара, хотя и не понимал откуда.
Я ждал удара.
2.15. Удар
Много лет назад, в 1999 году, я получил серьезную травму – ожог кожи, провел в больнице два с половиной месяца и, когда выписался, с трудом стоял на ногах; на теле оставались открытые раны – участки без кожи. Боль не отпускала меня.
Помимо этого, тогда же у отца обнаружили опухоль, которая, как вскоре выяснилось, не поддается лечению. С каждым днем ему становилось хуже.
И мы все это понимали.
А потом в один прекрасный день я упал с лестницы. И описал это в своем романе «Ожоговое отделение».
Это финальная сцена романа. Последний абзац выглядит так:
«Я упал с лестницы. Я был в домашних шлепанцах, поскользнулся и ударился о ступеньки локтями и ягодицами. Удар в правый локоть и в ягодицу пришелся как раз в места ожогов – боль невыносимая. Но, когда падаешь с лестницы, хуже всего даже не сам удар, причиняющий боль. Хуже всего то, что еще в воздухе, летя ногами вперед, ты осознаешь, что удара не избежать, и до него считаные мгновения».
2.16. Российское телевидение
Меня отыскало российское телевидение: телекомпания «РТ ТВ» хотела сделать обо мне документальный фильм.
Сейчас не самый подходящий момент, ответил я им, чтобы ехать из Москвы в Казалеккьо-ди-Рено и снимать обо мне документальный фильм.
Но они, по всей видимости, отступать не собирались и прислали мне вопросы.
Вопросы, на которые мне приходилось отвечать: «Я не знаю».
Например, они спрашивали меня, как долго продлятся санкции.
Меня так и подмывало ответить: «Откуда я могу знать, как долго продлятся санкции?» – но я сдержался и ответил просто: «Не знаю».
Я написал им, что на их месте я бы никуда не ехал.
Потому что на все вопросы, которые они мне задавали, я отвечал: «Не знаю».
И что, пожалуй, это будет нелучший документальный фильм, если в кадре появится ученый муж, который только и повторяет: «Не знаю».
Даже если это будет выглядеть оригинально.
Никогда не видел документального фильма, в котором на все вопросы человек отвечал бы «не знаю».
Приезжать в Казалеккьо-ди-Рено я им не советовал.
Но написал, что хотел бы сказать одну вещь.
В это тяжелое время, хотелось мне сказать, единственное, что помогало мне держаться, это та реакция, которую вызвала в Италии отмена четырех моих лекций в миланском университете Бикокка.
Я получил сотни приглашений рассказать о Достоевском из университетов, театров, библиотек и книжных магазинов и именно этим собираюсь заняться.
Четыре моих несостоявшихся появления в Бикокке превратятся в сорок четыре выступления по всей Италии, и они уже проводятся.
И это небольшое происшествие только подтверждает то, что всегда хорошо знали в России: литература сильнее любой цензуры.
2.17. Холод
Она была холодной – зима 2022 года.
В 22-м году, отправляясь кататься на велосипеде, я до апреля не снимал перчаток.
