1. Когда долго читаешь вслух чужие стихи, кажется, что их сам написал. Когда чужие стихи нравятся — тоже. Это делает каждого читателя (не только читателя-поэта), в сущности, соавтором всей мировой поэзии.
2. Kогда настроению не отвечают пробегающие в памяти знакомые стихи — пишешь сам.
3. Тревожное ожидание слова, которое вот-вот должно явиться, это — не совсем то же чувство, что y Фета. Не знаю сам, что буду петь, Но только песня зреет.
Из этой же области «предчувствий» — отставания слов и мыслей от чувства.
<1960-е>
Паустовский написал рассказ «Гекзаметр». Это один из лучших его рассказов. Рассказ интересен и тем, что доказывает, что писателя не оставляет мысль о происхождении стихов. И он строит собственную гипотезу — яркую и оригинальную, в данном случае. Но подобные размышления не новы.
Есть легенда, что Рудаки уловил ритм четверостишия в словах мальчика, игравшего в орехи, и ввел этот размер в поэзию.
Байрону принадлежит наиболее верное определение рифмы, как парохода, несущего поэта помимо вол и в другую сторону.
<1960-е>
Беда молодежи была в том, что среди них не было поэтов, т. е. людей искусства, болеющих болью времени. Белла Ахмадуллина, если ее надо было c кем-нибудь сравнивать, то напоминает по своему таланту скорее Мирру Лохвицкую, чем Лермонтова.
Необычайно интересен вопрос o продуктивности работы из-под палки.
(Рамзин [198], римские вольноотпущенники, и современные примеры. Очевидно, дело тут в характере человека, в его психологии).
Надо очень хорошо представлять себе и то, что нравственный климат меняется очень медленно. Именно поэтому мы c таким волнением смотрим Шекспира.
Люди тридцать седьмого года — мученики, но не герои. Когда у человека есть дети — возникает потребность привести в систему свои взгляды.
<1960-е>
Сельвинский
Сельвинский производил странное впечатление. Удивительная широта интересов и взглядов, причем в каждом случае давалась почти оригинальная концепция. Удивительная неглубокость трактовки всех проблем из жизни и литературы. Не то, что c кондачка, a то, что в этом отражении все было каким-то не тем, чего ждешь. Пожалуй, самая отрицательная черта Сельвинского (которой он к тому же не скрывал) была в том, что каждое его стихотворение, поэма, собрание сонетов имело несколько вариантов, из которых заказчик мог выбрать. Как уж поднималось перо к работе перед «Улялаевщиной», «Пушторгом» — загадка психологии. Во всяком случае, такой своеобразный подход к своему собственному творчеству отталкивал от Сельвинского немало поклонников. Масса его оценок чужих стихов были более, чем странные. Здесь Митрейкин трактовался наравне c Шекспиром, что даже в 30-м году во времена кружка при журнале «Красное студенчество», который вел Сельвинский, вызывало недоверие к педагогическим оценкам вождя. Но в историю советской поэзии Сельвинский твердо вошел только своим «Вором Мотькэ Малхамовесом», «Улялаевщиной» в ее первом варианте.
Все остальное — макулатура вроде бесплодной дискуссии c Маяковским.
<1970-е годы>
Асеев
«Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует трактовик — чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе веселый ритм «Синих гусар» барабанил o лефовском провале и свидетельствовал o распаде «Нового Лефа».
<1970-е годы>[98]
I Kанцелярист и дипломатический протокол. Психопаты самотека
Поход Корнея Чуковского против «канцелярита» — за чистоту русского языка — донкихотский поход. За «канцеляритом» стоит огромная сила. Не косность, не неграмотность, не лень, a сила самых грамотных, самых «интеллигентных» — дипломатический протокол. Это — традиция великой силы, где содержание открыто выступает в виде формы.
Вековая традиция, где вопрос, как загибать визитную карточку, приобретает драматический характер, где ссылаются на события 1667 года, где юридическая формула ровно восходит к временам Венского конгресса. Это перед этими «условностями» — которые отнюдь не условности, ибо они — живое оружие сегодняшних отношений — какая-то «дана сия» и «предъявитель сего». Мой знакомый говорил, что справке, если она не Начинается словами «дана сия», никто не поверит.
Страшно подумать. Что тысячи людей в мире тратят всё свое время на вычисление — «кто знатнее из приглашенных гостей», чтоб посадить гостей за обеденный стол 13 соответствии c правилами дипломатического этикета.
«Дана сия» в дипломатическом протоколе — предмет международного права. Это — не ветряные мельницьы. Это — закованные в железо великaны, уважаемый Корней Иванович.
Самотек многообразен. Бывают случаи фантастические, невероятные. Подчас кажется, что в редакционном гзппарате должны быть врачи-психиатры, многое касается их компетенции.
Недавно некий автор прислал своеобразный литмонтаж из газетных статей и стихов — пять школьных тетрадок, заполненные убористым почерком. Двадцать пять стихотворений. Стихотворения эти были разного художественного уровня и среди них стихотворениe, озаглавленное «Березовка».
«Березовка» начиналась:
«Навис покров угрюмой ночи
под сводом дремлющих небес…»
и далее было старательно переписано с небольшими изменениями пушкинские «Воспоминания в Царском селе». Только простодушный автор изменил «наяды» на более понятное «наряды», и — из тех же соображений — написал вместо «скальд» — «склад». Далее в тетрадках шел романс Пушкина «Под вечер осенью ненастной», начатый «автором» — «Под утро, в летний день ненастной». «Тайга болотная» c чуть измененными словами известного романа Прокофьева-Пушкова.
Графоманство было вызывающим, грубым. Впрочем…
Известны случаи, когда в редакции журналов присылались стихи Лермонтова, рассказы Чехова — под чужой фамилией c измененными именами героев. Присылались, чтобы «поймать» беспечных работников редакции, которые, по мнению многих, отвечают, вовсе не читая присылаемого. Ведь все знают, что ни в одной редакции нет штампа, которым пользовался Лев Толстой в своей переписке c поэтами-самотечниками.
«Уважаемый…
Лев Николаевич прочел Ваши стихи и нашел их очень плохими»
С уважением Секретарь…»
Подписывала обычно Александра Львовна.
Может быть, и теперь делают так. Проверим. Если не «поймаем» — хорошо, a поймаем — предадим гласности и высмеем.
«Капкан» — не очень приличное, но все же развлечение.
Но почему «Воспоминания в Царском селе»? Ведь это длинное стихотворение едва уместилось в тетрадь. «Воспоминания» переполнены архаизмами, славянизмами. И почему «Под вечер осенью ненастной»?
За свою жизнь я встречаюсь в двадцатый раз с этим лицейским стихотворением, в котором так мало еще Пушкина. Почему в школе запоминают «Навис покров угрюмой нощи» и не запоминают «Медного Всадника» или «Полтаву»?
Виновата учебная программа. «Воспоминания в Царском селе» — первое пушкинское стихотворение, Которое заставляют или рекомендуют учить наизусть, a через двадцать лет школьники помнят нощи и скальды.
Расставлять ловушку c помощью «Воспоминаний в Царском селе» наивно, но кто знает душу графомана?
K величайшему моему удивлению автор явился за ответом сам. Мягкий тенор. Торопливо бегущие бессвязные фразы. Семилетнее образование. Фронтовое ранение в голову. Жизнь в глухом селе липецкой области.
Ведь это не ваши стихи, a Пушкина. Почему вы назвали чужие стихи «Березовка»?
— Пушкин лучший наш поэт. Царское село похоже на «Березовку». Я немножко подправил…
— А остальные стихи — где вы их взяли?
— B газетах.
— Разве вы не знаете, что стихи надо писать самому? Зачем вы ввели в заблуждение редакцию?
— Я думал, что так будет лучше, полезней. Я учился в Московском рабфаке. Имени Артема.
А почему вместо «О, скальд России вдохновенный» — вы написали: «О склад России вдохновенный». Глаза собеседника загораются:
— Я считал так — скальд — непонятное слово. A склад? Склад мысли, склад вдохновения.
Какая-то «живинка» мелькает в глазах моего собеседника. Вспоминаю и Я. Вторая половина двадцатых годов. Взгляд на авторское право того времени. А самое главное — литературные монтажи, «литмонтажи». Эти литературные Монтажи сочинялись, читались во многих клубах. До большого искусства довел литмонтаж Владимир Яхонтов. И больше, больше. «Синяя блуза» — знаменитый журнал того времени, в котором сотрудничали и Маяковский, и Третьяков, и много будущих известных драматургов. Печатали на своих страницах многочисленныe «оратории», где проза перемежалась со стихами — a авторство было безымянным. Редактор «Синей блузы» Борис Южанин (где он теперь?) писал теоретические статьи, где утверждал целесообразность безымяннсости, право на использование для «Синей блузы» ораторий, стихов, прозы любого поэта, любого времени.
