С наблюдательного пункта, расположенного на холмике, вблизи поля боя, виден огненный вал, созданный нашей авиацией. Он бушует и разрастается, земля вздрагивает от гула и взрывов. А все новые и новые девятки и семерки, прицелившись, с ревом пикируют и, освободившись от бомб, плавно выходят низко над землей, проносятся над нашими траншеями и окопами.
Наша авиация господствовала над полем битвы, которая должна была начаться атакой танков и пехоты. Люди поднимались из траншей, ложились на землю, запрокинув голову, — им хотелось самим, а не только глазами наблюдателей, сидевших в укрытиях, увидеть этот огонь возмездия. «Теперь и они узнают ад», — замечает кто-то. «Еще, еще идет», — перебивают его. Вновь пикируют наши штурмовики и бомбардировщики, образуя в небе круг, нечто вроде чертова колеса, вновь вздымается и земля, и огонь, и дым над балкой и пригорком, клочком земли, который надо теперь, в этот полуденный солнечный час отбить у врага.
«Сюда, сюда, зайдите сюда», — доносится чей-то повелительный басок. Я оборачиваюсь и вижу человека в комбинезоне с незажженной папиросой в зубах. Это полковник Конев. Он стоит, прислонившись к брустверу, и зовет всех в укрытие, потому что артиллерия врага уже открывает заградительный огонь. Конев наблюдает за всем, что происходит вокруг, лишь изредка входит в блиндаж, и оттуда доносится его просьба, передаваемая по телефону: «Дайте им еще, прибавьте огоньку!» — и новые армады бомбардировщиков и штурмовиков летят сюда, и Конев провожает их пристальным и долгим взглядом, деловито подсчитывая тонны бомб, которые они несут врагу.
Да, он хозяин раскинувшегося перед нами поля битвы, этот низкорослый и широкоплечий человек. Его занимают теперь люди — и те, которые окружают, и те, лежащие впереди. Он никого не забывает: «Как там Ведющенко?» Ему отвечают: «Дошел до Кукушкина». Ведющенко — это связист. С двумя красноармейцами он тянул провод к наблюдателям под ураганным обстрелом. Один из них был убит, второй — ранен, но Ведющенко сам донес катушку, установил связь. «Ну, давайте Кукушкина», — бросает он телефонисту, сидящему в темноте блиндажа. Конев возвращается в траншею с уже измятой, но так и не прикуренной папиросой. «Все в порядке», — замечает он. Олег Кукушкин поведет людей в атаку. Он уверяет, что будет обедать на высоте 257,1, а Кукушкин не дает пустых обещаний. Стало быть, все в порядке.
Из кустов по ходу сообщения идет танкист Андрей Бекшеев. Он показывает Коневу по карте — танки пойдут лощиной во фланг высоте 257,1. Потом Бекшеев бежит к себе, пригнув голову. Начинается атака. Можно чуть-чуть подняться и наблюдать. По силе и плотности огня, по разрывам вражеских снарядов можно определить и силу сопротивления врага. По ним бьют наши артиллерийские батареи. С оглушающим ревом к небу поднимается огненный смерч. Это залп наших «катюш». Танки мчатся к высоте, уже окутанной дымом. Теперь передо мной тот клочок земли, к которому надо приближаться с осторожностью и опаской. Но именно здесь концентрируются усилия и труд, воля и знания тысяч советских людей. Здесь испытывается все, что связано с войной, — и оружие, и люди, их умение, бесстрашие и верность долгу.
«Уходят, уходят», — докладывает лежащий вверху наблюдатель. Теперь и все присматриваются. Да, фашисты, не выдержавшие ударов нашей авиации и артиллерии, зажатые двумя колоннами атакующих танков, отступают с высоты, которую они штурмовали три дня и три ночи. Врагов теснят к деревне, она уже горит, и им приходится идти в огненном коридоре. Конев вызывает Кукушкина:
— Ну как там — чего задерживаешься? Не тяни, иди на плечах, понятно?
Кукушкин отвечает:
— Есть идти на плечах врага — он там заградительный огонь создал у деревни. Ну, бог с ним, я обойду, пусть остаются здесь со своим огнем, не беда, — больше пленных будет.
— Правильно! Двигай, двигай, день еще велик.
Поле битвы постепенно разрастается. Оно уходит вдаль к горизонту, и уже всюду: на поляне, пригорке, где мы находимся, в балке поднимаются люди и идут. Вторая волна наших танков мчится в обход пылающей деревни. За холмиком идет танковый бой. Отсюда трудно определить все, что там происходит, но виден исход сражения. Конев дважды повторяет: «Не выдерживают, не выдерживают». Он бросает в телефонную трубку: «Перенесите огонь, задайте им еще», — и вскоре артиллерийский шквал обрушивается на отходящие танки и пехоту врага. Конев, будто утратив присущее ему спокойствие, начинает ходить по траншее три шага вперед, три назад, вперед-назад.
Тем временем поле битвы отодвигается все дальше, лишь изредка взрывается вражеский снаряд. Люди на миг пригибаются, а потом опять продолжают свое дело. На дорогах, еще утром непроходимых, появляются обозы, повозочные понукают коней, как будто их путь проходит по мирной проселочной дороге, и не к полю боя, а к какой-нибудь деревушке. Только теперь, оглядываясь, я замечаю, что и люди, сидевшие в траншеях, поднялись. Конев уже передвинулся со своим наблюдательным пунктом, Олег Кукушкин обошел со своими бойцами деревню. Она еще догорала вдали, откуда привели немцев, сдавшихся в плен. И то место, которое в полдень называлось полем битвы, теперь уже оказалось в тылу.
Всю ночь не стихал дождь, но людям надо было все же идти и идти или хотя бы двигаться ползком. Теперь у них был только один путь — вперед, к тому пригорку и селу за ним, где сходятся и скрещиваются все дороги. Мир, лежавший за гранью этой цели, как бы исчез и растворился во тьме. Все устремления туда — к двум пыльным большакам, которые батальон Сергея Ковалева должен был оседлать и тем самым закрыть врагам еще один выход.
С того вечера, когда на узкой полосе курской земли, истерзанной, израненной, но не отданной врагу, наступила необычайная тишина, и Ковалев не только понял, но и всем сердцем ощутил, что фашисты остановлены, а их железная сила уже надломилась, — с того вечера он находился в возбужденном состоянии. И не только он, коммунист, капитан Ковалев, но и его люди теперь до нерасторжимости близкие ему, потому что прошли с ним путь испытаний и жертв во имя того клочка земли, который все называли пригорком.
Люди не могли, а порой и не хотели отдыхать. Оказалось, что можно три ночи не спать, готовиться к атакам, а потом день за днем наступать, не ощущая усталости. Должно быть, сила нервного напряжения не знает пределов. Люди в эти дни обрели как бы второе сердце, или же их обычные человеческие сердца оказывались сильнее и выносливее, чем можно было предполагать, — высокий накал их жизни не утомлял, не порождал в них уныния, а возвеличивал их упрямый и крепкий дух.
Сергей Ковалев знал все, что таилось в душе людей, которые доверили ему свои жизни и свои судьбы. Он был убежден, что ночью ему удастся проползти — пусть под смертельным огнем — к пригорку, там закрепиться, а на рассвете — штурмом при поддержке танков, занять село и перекресток дорог, захлопнуть еще одну дверь перед отступающим врагом. Это убеждение складывалось у Ковалева не только потому, что он видел орудия и пушки, танки и автоматы, грузовики с минами и снарядами, в невиданном обилии сопровождавшие его батальон. Конечно, технический арсенал наступательной битвы велик, но над ним возвышался, господствовал человек, простой советский солдат.
Этой ночью, дождливой и ветреной, Ковалев должен был переползти со своим батальоном к пригорку, отсюда — рукой подать — один километр, на карте уже вычерчен их путь. Туда еще перед вечером ходили минеры. Ковалев упоминает об этом вскользь, как о деле обычном. Как же они шли? Капитан на мгновение задумывается, озадаченный тем, что кто-то еще не знает всех мелочей их быта. Молодой минер Трофим Касаткин тоже не видит ничего особенного в том, что три воина проникли под ураганным артиллерийским и минометным обстрелом к минным полям, оставленным врагами, обнаружили и обезвредили сорок очагов смерти, проложили тропу к пригорку, путь для артиллерии, танков и обозов. Вот и все, больше ничего не сделали, но им пришлось ползти по грязной промокшей земле — они уже не ощущали проливного дождя, потому что грязь толстым слоем прилипла к плащ-палатке, к пятнистому маскировочному комбинезону, к лицу, каске, ботинкам. Вот только руки — их минеры оберегали, они нащупывали тот мокрый клок земли, над которым задерживал их миноискатель, осторожно, вкладывая в эту критическую секунду все, что приобретено опытом, напрягая до пределов свое внимание, как бы отрешаясь от всего окружающего. Рука ищет провод, взрыватель — он спрятан внизу или с боков, потом «мертвая мина» извлекается, и надо ползти дальше, измеряя путь уже не метрами, а сантиметрами, не задерживаясь, но и не торопясь, с величайшей осмотрительностью, не допустив ни одного непродуманного или нерассчитанного жеста, поворота тела, движения ноги, вязнущей в грязи.
