Но ко многим из «борцов до победного конца» разум все же постепенно возвращался перед лицом неминуемого поражения. «Первоначально мы пришли на службу, чтобы защищать отечество, — описывает Хайнц Хайдт, солдат Рурского „котла“ свои чувства. — Но когда мы увидели, что ничего больше не нужно было защищать, в нас проснулся инстинкт самосохранения. Солдатская честь и военная присяга больше не связывали нас. Важно было только одно: вернуться живым и здоровым домой и пережить войну».
Не имея контакта со своим руководством, некоторые подразделения в Рурском «котле» начали уничтожать боезапасы и оружие, чтобы они не достались наступающему врагу, другие охотно сдавались в плен. Число военнопленных в последние месяцы войны значительно выросло, до апреля только в американском плену оказалось свыше миллиона немцев. Немцы — это «побитая толпа, записал американский лейтенант Дуплантир в свой дневник, и они уже готовы покончить со всем этим… Горе, что они не додумались до этого сразу».
Мы смертельно боялись сдаваться. Прежде всего самого момента сдачи в плен. Ведь когда вы идете через линию фронта, в вас с одинаковым успехом могут выстрелить и ваши товарищи сзади, и враг спереди. Ведь он мог принять ваши действия за военную хитрость.
Франц Шраге, солдат вермахта
Далеко в стороне от фронтовых событий, в британском лагере для военнопленных в Трент-парке эта мысль теперь забрезжила и у нескольких высокопоставленных немецких офицеров. «Никогда не считал правильным сдаться в плен, — доверился своему коллеге-офицеру в марте 1945 года генерал-лейтенант Фердинанд Хайм. — Наш народ был не в себе, и это имело бы в будущем, вероятно, весьма пагубные последствия. Но теперь, теперь нужно заканчивать, это просто безумие». — «Это самоубийство!» — подтверждал генерал-лейтенант Карл Вильгельм фон Шлибен [100], а Хайм дополнил: «Это абсолютное самоубийство миллионного народа, какого история еще не знала».
Для других заключенных капитуляция по-прежнему была невозможна, хотя они довольно подробно знали о безнадежном положении на фронтах. «Мы не погибаем! — заявлял, например, генерал Дитрих фон Хольтнц, который носле войны из-за своего предположительного отказа разрушать французскую столицу был известен в Трент-парке как „спаситель Парижа“. — Любой приличный народ может проиграть войну. Это означает глупое руководство, политически бессмысленную установку. Но если вести достойную борьбу до конца, войну проиграть нельзя. Все же это большой страх для других!» Одобрение он нашел у генерал-лейтенанта Отто Элфельдта: «Теперь, действительно, воинская слава немецкого солдата не может быть сломлена никаким поражением, какое бы мы ни понесли. Этот народ может погибнуть, но сохранит свою честь». На это генерал Хольтнц согласно протоколу прослушивания ответил: «Проиграв войну, сохранить честь можно. Погибнув — нет!» Эта установка абсолютно совпадала с. мнением офицеров.
После неудавшегося покушения и последовавшей за этим волны преследований никто из командующих не решился больше в конечной фазе войны предложить командующему капитуляцию. Самые отчетливые меры в этом отношении летом 1944 года предприняли фельдмаршалы Роммель и фон Клюге — но напрасно. Хотя многие командиры общевойсковой части сообщали в штаб-квартиру фюрера о катастрофическом положении на всех участках фронта, все же только ради того, чтобы следовать после этого снова за своими служебными буднями, намеренно исполнять далекие от реальности приказы и разрабатывать безнадежные стратегии. Они примирились с массовой смертью своих солдат. Досрочное окончание войны оставалось запретной темой. «Если больше нет резервов, то у борьбы до последнего человека пег смысла», — писал в конце марта 1945 года шеф главного штаба вермахта Альфред Иодль, но опять же только в дневник. Политике удалось полностью подчинить себе армейское руководство. Гитлер превратил своих генералов в безвольную и заменяемую функциональную элиту.
Вопреки всей уступчивости, вопреки контролирующему аппарату и жесткой структуре приказа остальной офицерский корпус отнюдь не отличался закостенелым солдафонством в отношении требуемого фанатичного упорства. Кроме того, некоторые командующие пытались совместить свое понятие чести и совести.
Старейшина маленького тюрингского городка Гога, как и многие другие, посчитал для себя невозможным исполнение прямой директивы — любой ценой удерживать город подобно «крепости». После своего вступления в должность военный комендант Иозеф Риттер фон Гадолла своей подписью должен был взять на себя обязательства по защите города «до самой смерти». «Любое предложение о капитуляции должно быть отклонено, — так было ему приказано. — Для вас и вашей команды возможна только борьба до самого конца». Но подполковник, коренной австриец и убежденный католик, едва ли был в состоянии согласовать со своими собственными убеждениями то. что приказ о сдерживании должен был быть поставлен выше блага собственного города и его жителей. Когда американские войска продвигались мимо Рурского «котла» в Тюрингию, Гадолла стоял перед весьма затруднительным решением: должен ли был он повиноваться строгим указаниям или рисковать своей жизнью, сдав город без борьбы? С какой целью, вопрошал он, он должен был противостоять вооруженным силам союзников со своими пятью тысячами защитников? Карл Линц, тогда капитан в Гоге, решил, что Гадолла находился «во внутреннем конфликте между своими обязанностями как солдат, офицер и боевой комендант, с одной стороны, и моральными заветами человечности и разума, с другой стороны». В отличие от всех своих коллег, боевой комендант сделал выбор против долга, но в пользу разума.
«Не волнуйтесь по поводу себя и ваших детей!. Я позабочусь о том, чтобы осады Готы не было», — доверился Гадолла 2 апреля 1945 года своей домохозяйке. Действительно, имеющему твердый характер командиру войск удалось доказать местным национал-социалистским политикам, которые уже готовились к бегству, правильность своего намерения сдать город союзникам без боя. Своей оперативной сводкой в центральный командный пункт, расположенный в замке Фриденс-штайп, подполковник убедил военных и политических функционеров, что защита города на этот период времени не имеет смысла. Американцы стояли перед самым городом, в котором уже была дана вражеская тревога. Артиллерийские залпы озарили город. В этой ситуации Гадолла отдал подчиненным ему войскам приказ об отступлении. При этом у него не «возникло и тени сомнения», «что он полностью и ясно сознавал личные последствия своих действий!», — вспоминает Карл Линц. «Я жертвую собой во имя города», неоднократно повторял он.
3 апреля около 16 часов подполковник пустился в одно смелое предприятие. На своем служебном автомобиле, вооружившись белым флагом парламентера, Гадолла попытался пробиться к американцам. занявшим свои позиции недалеко от города, чтобы предложить им начать переговоры о капитуляции. Но поездка была внезапно прервана членом бригады СС, который угрожал тем, что изобличенный офицер будет немедленно расстрелян. Комендант больше не был в собственном городе хозяином положения. Белые простыни, которые он позволял вешать на фасадах домов, были снова убраны. Но Гадолла все-таки нашел отговорку, чтобы ускользнуть от своих преследователей.
Без особых промедлений он предпринял вторую попытку установить контакт с врагом — с еще большим риском для себя. Пока он искал другую машину, время было уже далеко за семь вечера. Свет прожектора мог выдать его, одновременно он должен был опасаться, что американские дозоры в сумерках могут не понять его сигнал к переговорам и начнут стрелять по нему, тем более что в пригородах уже шли бои, так как отдельные подразделения отказывались подчиняться приказу Гадоллы на отступление. Так же союзники обстреливали Готу. Подразделения противовоздушной обороны были абсолютно бессильны перед начавшими охоту бомбардировщиками.
