Окончив письмо к сестре, я (к великой моей досаде) с 7 до 10 часов вечера проспал, а потом пошел к барону; там был Илличевский и князь Эристов; последний очень приятен в обществе: он имеет дар передразнивать и голосом, и движениями, он равно хорошо представляет первых актеров здешних театров и ворон, скачущих около кучи выкинутого сора.
29–30. Писал я к сестре и матери, обедал у барона. Я купил турецкий разговорник, 1 часть; со второй частью обещает помочь Сеньковской, и краткую грамматику; по-моему, гораздо лучше было бы напечатать прежде грамматику, а потом уже разговоры, – тогда и последние были бы понятнее.
30. Вечером у Дельвига видел я Плетнева: он учит русскому языку наследника и великих княгинь, про воспитание коих рассказывал он некоторые подробности. Барон читал свое «Видение», писанное рассказом русских песен; последняя его «Пастушеская Идиллия» тоже очень хороша.
31. Павлищев говорил, что будто носятся слухи о мире с Турками, и о конгрессе, на сей случай предполагаемым быть: это было бы мне некстати, мои воинственные планы расстроились бы тогда. Теперь все служащие ездят к телу покойной императрицы.
1 ноября. Все это время я опять ничего порядочного не делаю; надо заняться теперь военными науками, купить учебные кавалерийские книги и пр. Ван-дер-Вельде я не успею перевести, так я и оставлю начатое; постараюсь написать что-нибудь о моей студенческой жизни. Вечером я был у Павлищева, где много было музыкантов, между прочим, Глинка , который, говорят, лучше сочиняет, чем играет, хотя он в последнем и весьма искусен. – Мне музыка напоминала то Ребентиша с деревенскою моей жизнью, то удалые наши студенческие квартеты, особливо под конец, когда каждый играл свое; не доставало только пунша, чтобы довершить обман (illusion).
2. Целое утро просидел я над письмом к Адеркасу и все еще не написал его!!! Потом был я в Справочном месте; вечером принесли мне письма от матери и сестры, а в последнем милую приписку от Пушкина, которая начинается желанием здравия Тверского Ловеласа С. Петербургскому Вальмону . – Верно, он был в весьма хорошем расположении духа и, любезничая с тамошними красавицами, чтобы пошутить над ними, писал ко мне, – но и это очень меня порадовало. – Мать посылает мне благословение на войну, а сестра грустит, бедная, – кажется, ее дела идут к худому концу: это грустно и не знаю чем помочь; ежели мне вмешаться в них, то во всяком случае будет только хуже. – Странное дело: людям даже и собственный опыт не помогает, когда страсти их вмешаются!
3. Сегодня тоже весьма приятно начался для меня день получением от Языкова письма с посланием к барону; он извиняется в замедлении ответа на мое письмо обыкновенным расстройством своих финансов, а послание к Дельвигу посылает в доказательство слабости и нездоровья душевных сил, – в этом он не совсем неправ: есть прекрасные стихи, но есть и старые обороты и мысли. Но для меня все, что вышло из-под пера Николая Михайловича, прекрасно и также мило, как нежные уверения любовницы в своей страсти пламенному любовнику. – Я хотел купить уставы кавалерийской службы, но они очень дороги, их 3 части, и каждая по 20 р.; также я не мог найти образцов мундиров гусарских и уланских полков. – Барон читал мне цензурой пропущенные стихи Пушкина, Баратынского, свои и Вронченкины, которые будут помещены в Северных Цветах.
4 и 5. Эти два дня я ничего не сделал хорошего: все собирался писать письма и не писал. Я опять отвык от дела: как скоро возьмусь за перо, то уже меня клонит в сон, и в голове пусто.
Я получил письмо от Лизы от 4 окт., отосланное прежде первого ее письма; вот уже более двух недель, как она ни ко мне, ни к Анне Петровне не пишет, – это удивительно: верно ее слишком тронуло слышанное обо мне; Пушкин тоже прибавил про баронессу, – вот, верно, причины ее молчания; завтра я хочу к ней писать, если бог поможет. Императрицу вчера положили в гроб и поставили в Castrum doloris и теперь пускают к ней без различия. – В политическом мире обещают нам конгресс и именно здесь в Петерб. Дай бог, чтобы он был и кончился миром: тогда бы искушение мое кончилось. – Вчера рассказывали, будто бы умерла Елена Павловна; Константин, говорят, приехал сюда.
6. Обедал я у Шахматова. Наконец удалось мне написать Адеркасу; к сестре и матери я тоже писал, а вечер, как почти всегда, был у Анны Петровны и барона.
7. Всю ночь и утро шел снег, и установилась прекрасная санная дорога; пушистый мягкий снег мне сильно напоминал прошлый год: мое житье в Твери, пороши, охоту и любовные мои подвиги; я желал снова быть там, городская жизнь являлась мне во всей своей пустоте, холодности, и я бы с восторгом ее поменял на однообразную деревенскую; самая метелица меня радовала: я вспоминал, как под таким же ветром, в легких санях я носился по белым равнинам, то к ногам красавицы, то от нее.
Ночь была, кроме голенького ветра, прекрасная; на чистом темно-синем небе высоко стоял месяц, резкие, не длинные тени домов лежали на чистой и яркой белизне снега и делили улицы на две половины; черта, их разделявшая, тянулась то ровная, то уступами, сообразуясь с неровной высотой зданий. – Я, Анна Петровна и Софья Михайловна поехали кататься, – легко скользили сани по заезженной уже улице, следы полозьев ярко блестели в лучах месяца и параллельно тянулись за санями, летел брызгами мелкий снег из-под копыт лошади, и два столба пара клубились из ее ноздрей; много саней видно было на Невском проспекте: иные постепенно перегоняли нас, другие также отставали, изредка лихой извозчик или купец быстро мчались мимо на рысаках, которые, казалось, неслись не по воле правящих ими, а, как будто, закусив удила. – Катание было весьма приятное, холод как-то живил и веселил чувства; мы заезжали в кондитерскую выпить сабайон и возвратились домой, довольные прогулкой. – Остальной вечер я просидел у ног Софьи на полу; она была довольно нежна и пела все: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей», etc.
8. Из Департамента я заходил поздравить Софью с именинами ее отца и брата, а обедал я у Бегичевых, где, разумеется, кроме вопросов о матери и сестре, да разговоров о теле императрицы, ничего замечательного не было слышно. Константин, говорят, очень болен. – Потом пошел я к барону и нашел Софью одну: она была печальна, и я не мог быть с нею нежен, ибо ее тоска отнимала дух говорить ей что-нибудь на то похожее. Потом пришел барон с Яковлевым, который много пел. Какая прелесть в человеческом голосе! как завиден дар музыки; то самостоятельность, независимость должны творить мир наслаждений самодовольных! – Мы ездили опять кататься, ночь была тоже прекрасна, но лошадь у нашего извозчика была нехороша.
9. У барона читал я Языкова прежние стихи, которые он еще не знал; из них он похвалил один «Ручей» и говорил, что они только годны для эпиграфов к романам; я с ним согласен: это самые слабые его пьесы и, как кажется, первые; последние его послания ко мне (о празднике студентов и о журналистах), тоже и к барону, не соответствовали тоже моим ожиданиям; в них есть хорошие стихи, сильные слова, но нет новых мыслей, обороты их даже те же.
10. Сегодня в день именин Лихардовой я обедал у нее, сколько успел любезничал и танцевал с ней не только вальс, но и французскую кадриль; муж был в большом, кажется, страхе, чтобы не подумали, что у него бал в такое печальное и траурное время, тем более что он сам недавно потерял маленькую дочку. – Оттуда я зашел к барону; Софья смеялась надо мной на счет Лихардовой и, сколько мне кажется, над нетерпением видеть Анну Петровну; она была очень внимательна ко мне. – Пришел домой, нашел я письмо от матери с припиской от брата, Ивана Петровича Вульфа. Мать, по заботливому своему нраву, беспокоится о моем вступлении на службу и, кажется, желала бы меня видеть в гвардии – со временем это возможно, – а Иван Петрович пеняет мне за мое молчание и спрашивает о том, о чем уже я ему писал.
11. Сегодня я пошел поутру с визитами (я не знаю русского слова однозначущего, разве: навещать). Погода была очень дурная: прекрасная зима, простоявшая 3 дня, еще вчера совершенно сошла, дождь и слякоть осенняя заменили ее; на Литейной встретил я наследника: завидев его издали, я хотел, чтобы не кланяться ему, перейти на другую сторону улицы, но грязь удержала меня, ворот или дверей, в которые можно бы мне зайти, тоже не случилось и, нахмурив брови, должен был поклониться. Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них вижу самодержцев, то невольное отвращение овладевает мною, и я чувствую какое-то желание противодействия (braver), как доказательство, что не страшусь их, пренебрегаю ими. – Пообедав у Пушкиных, я поехал с бароном, Софьей и Анной Петровной к телу императрицы. – В первый раз я входил в этот дворец. Идя по широкой лестнице и по высоким переходам, я вспоминал наших царей, что они также ходили здесь, как мы, а имя их скоро, также как и наши, забыто будет, неприятен вид этих пустых и совершенно голых зал, где только кое-где шатается лакей или стоит часовой. Я прошел залу с портретами генералов, не успел взглянуть на них: жаль, что они так высоко повешены, что нельзя рассмотреть верхние. – Наконец в одной из комнат увидели мы толпу кружащегося народа (его впускали с другого подъезда), который, как длинной полосой обойдя одну залу, тянулся в другую; нас провели прямо поперек этого круча, мимо караула в печальную залу (Castrum doloris).
