Трехтомная хроника Белого, обнимающая тридцать лет (1880–1910), заключает в себе огромный и драгоценный материал по истории эпохи русского символизма.
К сожалению, материал этот не вполне достоверный. Автор стилизует свое прошлое, изображая его бунтом против старого порядка, «перманентной революцией» не только духовной, но и политической. Между тем произведения Белого до 1917 года такой концепции явно противоречат: юный мистик, метафизик и теоретик символизма был совершенно чужд социализма. Но в условиях советской действительности в 30-х годах XX столетия он стремится себя реабилитировать. Делает он это неубедительно, двусмысленно, с постыдным малодушием. «Переосмысливая» свое прошлое, он изображает его в тонах злобной сатиры: издевается над бывшими друзьями; не останавливается даже перед резким «снижением» личности Блока. В хронике Белого много неточностей, преувеличений, искажений, но в ней есть большие достоинства: словесная изобразительность, наблюдательность, острота рисунка: шаржа, пародии, карикатур, гротеска.
Белый не историк, а поэт и фантаст. Он создает полный блеска и шума «миф русского символизма».
Последняя книга Белого «Мастерство Гоголя» выходит в издательстве «ОГИЗ-ГИХЛ» в 1934 году – после смерти автора.
Есть что-то глубоко символическое в том, что в последний год своей жизни Белый обратился к Гоголю – верному своему спутнику, учителю и вдохновителю. Автор «Серебряного голубя» и «Петербурга» как писатель всем обязан Гоголю. И предсмертная книга его – дар благоговейной и благодарной любви.
«Мастерство Гоголя» – одна из самых блестящих исследовательских работ Белого: в ней намечаются новые методы изучения русской художественной прозы – этой «terra incognita», еще ждущей своих завоевателей. В науке о прозе, как и в науке о стихе, Белому принадлежит место «открывателя новых земель».
Книга его разделена на пять глав: «Творческий процесс Гоголя», «Сюжет Гоголя», «Изобразительность Гоголя», «Стиль прозы Гоголя» и «Гоголь в XIX и в XX веках».
В первой главе автор дает общую характеристику прозы Гоголя. «Весь размах лирики, – пишет он, – данный ритмами, от которого себя отвлекает в прозе Пушкин, вложил Гоголь в прозу… Гоголь – сама эпопея прозы. Его сознание напоминает потухший вулкан… Вместо дорической фразы Пушкина и готической фразы Карамзина – асимметрическое барокко. Фраза Гоголя начинает период, плоды которого срываем и мы».
Автор делит творчество Гоголя на три периода: первый – допетербургский – до 1831 года; второй – петербургский – с 1833 до 1836 года, и третий – период «Мертвых душ».
Первый период характеризуется духом музыки: богатство звуков, напев, вспоенный ладом украинских думок. Во втором периоде «гром украинского соловья» умолкает, мелодия иссякает; гипербола воспевания превращается в гиперболу осмеяния; панегирик становится иронией. Происходит полный распад жеста, речи, мелодии: организму противопоставлен механический атомизм. В третий период – стиль Гоголя мертвеет, и вся русская действительность представляется ему царством трупов.
Во второй главе, «Сюжет Гоголя», Белый объясняет происхождение украинских повестей из верности Гоголя «древнему обычаю». Автор «Вечеров» воспевает патриархальный строй жизни, уже обреченный на гибель. Поэтому преступление против рода связано у него с грехом и «нечистой силой». «Отщепенцы» и «оторванцы» – опасные люди, злодеи или колдуны. «Тема безродности, – замечает автор, – тема творчества Гоголя. Пискарев, Башмачкин и Поприщин – отщепенцы, отщепенец и Гоголь. Тема рода у Гоголя – тема земли. Для оторванного от рода земля – „заколдованное место“. Колдун в „Страшной мести“ – „не казак, не лях, не венгерец, не турок“; и в глазах коллектива он – колдун».
Сюжет «Мертвых душ» связан с эпохой разложения в России натурального хозяйства: Белый называет Чичикова «будущим Щукиным», готовым закидать Персию ситцами, и считает историю Чичикова «историей капитализма в России».
В третьей главе, «Изобразительность Гоголя», собрано много интересных наблюдений над словесным мастерством писателя. «Живопись Гоголя, – пишет Белый, – рождена из движения, перемещения тела, огляда предметов: происхождение и линий, и рельефа, и красок – из музыки. Если ты неподвижно сидишь перед мольбертом – одна перспектива; если бегаешь и голова твоя поворачивается вбок, наискось, вверх, – перспектива иная: такая, какую дают японцы». Японство, смещение перспектив и стеклянный пейзаж характерны для первого периода. Механический натурализм второго и третьего периода, такая стилизация, как «японцы» первого. «Гипербола – там; гипербола – здесь; там – дифирамб, здесь – осмеяние; там – Хокусай, здесь – Ватто, остров Крит, вазы, Мексика даже».
Аналогия парадоксальная, спорная, но, несомненно, открывающая в искусстве Гоголя какие-то новые, никем еще не увиденные стороны. Не менее блестящи замечания Белого о «натуре» Гоголя. «Помещичий дом, – пишет он, – сад, двор, поле, лес даны зрелым Гоголем в жанре передвижников и в духе ландшафта, показанного Поленовым, Шишкиным. Там же, где выступает помещик и быт его дома, вовсе иная живописная школа: Бакст, Бенуа, Сомов».
В четвертой главе, «Стиль прозы Гоголя», автор изучает динамику гоголевских глаголов, гиперболизм эпитетов, язык существительных, звукопись и фигуры повтора.
В последней, пятой главе «Гоголь в XIX и XX веках» Белый цитирует слова Чернышевского: реформа, произведенная Гоголем, есть реформа самого языка. Из этой реформы вышла вся новая русская литература. Автор подробно останавливается на «гоголизме» символической школы и выясняет влияние творца «Мертвых душ» на Сологуба, Блока, Белого и Маяковского. В заключение он пишет: «Гоголем в нас пролился… до-классический стиль. Гоголь – типичнейший представитель в России не только особенностей стиля азиатического: в нем Гомер, арабизм и барокко и готика оригинально преломлены».
17 июля 1933 года в Коктебеле Белого постиг солнечный удар. Он скончался в Москве 8 января 1934 года. Смерть свою он напророчил в стихотворении 1907 года:
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел…
После него осталось много рукописей; из них главные: «Поэзия слова. Зовы времен», «О поэтическом смысле», «Четыре кризиса», «О ритмическом жесте», «Словарь рифм» и огромная переписка.
Добавление первое
Издательство «Скорпион» анонсирует нового писателя – Андрея Белого – всей Москве. Он становится «восходящей звездой»: его бранят, о нем ходят странные слухи: он необыкновенный какой-то, поэт, мистик и «декадент»; во всем облике его что-то «особенное» – не предвестье ли новой религии? «Видели в нем, – вспоминает Зайцев, – общее с князем Мышкиным из „Идиота“. Передавали, что в университете вышел с ним случай схожий: на студенческом собрании, в раздражении спора, кто-то ударил его по щеке. Он подставил другую щеку».
На выставке «Мира искусства» в Москве Белый знакомится с Дягилевым и А. Бенуа. Ему предлагают сотрудничать в журнале и принимают его статью «Формы искусства». В хронике «Начало века» находим превосходную карикатуру на Дягилева: «Выделялась великолепнейшая с точки зрения красок и графики фигура Дягилева; я его по портрету узнал, по кокетливо взбитому коку волос с серебряною прядью на черной растительности и по розово, нагло безусому, сдобному, как испеченная булка, лицу… готовому пленительно маслиться и остывать в ледяной оскорбительной позе виконта. Дивился изыску я: сердечком, по Сомову, сложены губы; вдруг – дерг, передерг, остывание: черт подери, – „Каракалла“ какая-то, если не Иезавель нарумяненная, и сенаторам римским главы отсекающая… Что за жилет!
Что за вязь и прокол изощренного галстука! Что за слепительный, как алебастр, еле видный манжет!»
