Игорь Северянин - Том 5. Публицистика. Письма

1933 г.

Март.

1 февраля с <его> года исполнилось 25-летие моей литературной деятельности. 13-й год живя в приморских дебрях, что называется — не на людях, я полагал, об этой дате никто не вспомнит. Однако я основательно ошибся. Оказывается, еще мною людей, любящих мое творчество, помнящих обо мне. Сверх всякою ожидания, я получил столько знаков внимания со стороны читающей публики (главным образом от читателей «Сегодня»), и это несмотря на то, что в печати знаменательный для меня день отмечен вовсе не был, — что я положительно лишен возможности поблагодарить каждого в отдельности. Мне остается поэтому просить Вас, господин редактор, не отказать в любезности, посредством Вашего весьма распространенного издании принести милым и ласковым людям мою сердечную признательность за доставленную мне воистину нечаянную радость…

Эстония. Тойла.

1930 г.

Дорогой Ростислав Степанович!

Крепко целуя Вас за Вашу сердечную телеграмму, прошу оттиснуть следующее:

Выражаю, как это в подобных случаях принято, признательность поэтам за посвященные моему двадцатилетнему юбилею «приятельские» стихи, знакомым и незнакомым — за письма и телеграммы, газетам — за так называемые «приветственные» статьи… Но больше всех благодарен я — хотя это, может быть, и совсем не принято — неизвестному мне лично мальчику, Вите из Ревеля, принявшему мой призыв в новогоднем номере «Последних Известий» — как это и следовало всем сделать всерьез — и поэтому приславшему сто эстонских марок.

Я горжусь, что еще (или уже?) существуют такие мудрые русские мальчики; он же может гордиться в свою очередь тем, что подарил русскому — своему — поэту день творческой жизни!

Предлагаю всем эмигрантским газетам перепечатать мое письмо.

Ревель

6. II.I925 г.

Помнится, осенью в одном из номеров «За свободу!» Е. С. Шевченко коснулся вопроса об опечатках, зачастую совершенно искажающих смысл данного произведения. Мне припоминается по этому поводу моя фраза, брошенная еще в 1915 году: «Плохой корректор — нож в горле автора». Иногда опечатки положительно изничтожают книгу. Часто критика, основываясь на них, разгромляет ненавистного автора. В особенности опасны они для автора, чьи произведения изобилуют неологизмами. Представьте себе вновь изобретенное слово, не сразу понятное, искаженное еще вдобавок! Для критика-врага это чистый клад. За последние годы я был лишен возможности лично корректировать свои сборники, т. к. живу постоянно в Эстонии, книги же большей частью выхолят в Германии, и господа издатели не утруждают себя присылкой за границу автору корректур, находя это, очевидно, излишней роскошью… Поэтому и опечатки в послевоенное время становятся прямо-таки чудовищными по своей нелепости, и поневоле начинаешь думать, что среди корректоров, служащих в издательствах, имеешь личных тайных врагов, каких-нибудь завистливых, бездарных графоманов, решивших во что бы то ни стало убить книгу… Для примера приведу главнейшие опечатки из своего «Менестреля», вышедшего в свет в 1921 году в издательстве «Москва» в Берлине. Судите сами. Название второго отдела «Снежинки полыни». Так было у меня в рукописи. Представляете вы себе мое изумление, мое негодование. когда я прочел в полученном авторском экземпляре: «Снежники (!) Польши (!!!)». Что-то невообразимое, бессмысленное, дикое. Ясно, что книга, притом изящно изданная, сразу убита благодаря уже одной этой опечатке. Но этим дело не ограничивается. Вместо «грезиться» какое-то безобразное «чрезиться». к тому же еще набранное курсивом: очевидно, корректору хотелось создать за мой счет «неологизм»… «Рондо» превратилось в какое-то «родно»(!), «обонянье» в «обоянье» (недурно?), «печальная правда» стала «начальной» и проч. В сборнике «Миррэлия», изданном тою же «Москвой», рондель при корректуре утеряла из своих тринадцати, обязательных для этой формы, стихов… целых пять! И этот казус в сборнике стихов поэта, всегда свято чтившего каноны поэтики, приготовившего к печати целые исследования по этому вопросу! В книгах моих, выпушенных изд<ательств>ом Отто Кирхнера в том же злополучном Берлине, иногда пропущены или же произвольно переставлены строки целиком, причем постоянно встречающееся эстонское женское имя «Tüu», тончайшее и очень красивое, везде набрано как отвратительное «Tiiü». Мало того что это звучит мерзко, это еще нарушает поставленную в конце строки рифму. Из Виктора Гюго сделали неслыханного «Пого», из «пламно» — «плавно». А один раз даже до такой наглости дошли, что дали героине стихотворения «Tiy» другое имя, «Ани»! Бесцеремонность поразительная, небрежность вопиющая! В заключение всех бед, когда я послал требование отметить на особом вкладном листке замеченные (и как бы их не заметить!) опечатки, мне отвечали, что я опоздал и книга уже поступила в продажу.

Тойла

1925

Светлый Собрат!

Сама Святая интуиция диктует мне это письмо. Я искристо помню Вас: Вы ведь из тех отмеченных немногих, общение с которыми обливает сердце неугасимой радостью. Я приветствую Ваше увенчание, ясно смотрю в Ваши глаза, крепко жму руку. Я космополит, но это не мешает мне любить и чувствовать Польшу. Целый ряд моих стихов — тому доказательство. На всю Прибалтику я единственный, в сущности, из поэтов, пишущих по-русски. По русская Прибалтика не нуждается ни в поэзии, ни в поэтах, Как, впрочем, — к прискорбию, я должен это признать. и вся русская эмиграция. Теперь она готовится к юбилею мертвого, но бессмертного Пушкина. Это было бы похвально, если это было сознательно. Я заявляю: она гордится им безотчетно, не гордясь отечественной поэзией, ибо. если поэзия была бы понятна ей и ценима ею, я, наизаметнейший из русских поэтов современности, не погибал бы медленной голодной смертью.

Русская эмиграция одной рукой воскрешает Пушкина, другою же умерщвляет меня, Игоря-Северянина.

Маленькая Эстония, к гражданам которой я имею честь принадлежать уже 19 лет, ценя мои переводы ее поэтов, оказала мне больше заботливости, чем я имел основания рассчитывать. Но на Земле все в пределах срока, и мне невыносимо трудно. Я больше не могу вынести ослепляющих страданий моей семьи и моих собственных. Я поднимаю сигнал бедствия в надежде, что родственная моему духу Польша окажет помощь мне, запоздалому лирику, утопающему в человеческой бездарной бесчеловечности. Покойный Брюсов сказал Поэту:

Я исполнил его благой совет: я уже догораю, долгое время опаляемый его мучительными языками. Спасите! Точнее, затушив костер, дайте отход безболезненный.

Верящий в Вас и Вашу Родину.

P. S. Предоставляю Вам все полномочия на перевод и помещение в печати польской этого моего письма.

Tallinn.

26.1.1937 г.

высший свет (франц.).